История одного голода

Но в 2011 году картина для меня стала совсем уж прозрачной. Когда я хотел баллотироваться в муниципальные депутаты от своей партии, ко мне подошел мой конкурент из «Единой России» и сказал: «Дмитрий Александрович, вот если бы вы были в нашей партии, то имели бы конкретный результат». Он мне сказал, что это — вопрос решенный: без участия в его партии у меня ничего не получится.

Схема махинаций в Астраханской области хорошо отработана. И на выборах президента, и на выборах мэра это было очевидно.

До конца февраля я был доверенным лицом Игоря Бреттера — самовыдвиженца на пост председателя сельсовета в Старо-Кучергановском муниципальном образовании. Нашего кандидата сняли с выборов. По этому же сельсовету кандидатом от КПРФ был мой близкий друг Фаик Суханбердиев, так что в день выборов я находился в его штабе. Кульминацией дня стало то, что на одном из участков члены избирательной комиссии во главе с председателем схватили все бюллетени, протокол и скрылись в неизвестном направлении. Если учитывать результаты этого участка, зафиксированные наблюдателями, победил Фаик. Но районная избирательная комиссия подала в суд, который признал результаты с этого участка недействительными, несмотря на то, что на руках у Фаика находятся копии подписанных протоколов о голосовании. И поскольку на других участках с минимальным перевесом победил представитель «Единой России» Абдулов, его и признали победителем. Разрыв у Абдулова и Суханбердиева был всего в восемнадцать голосов.

То же самое происходило на большинстве участков в городе. Я знакомился с документами, видеоматериалами — у одной женщины пачка бюллетеней была засунута, вы извините меня, в брюки, и видно, как во время подсчета голосов члены избиркома пытались ее подвинуть поближе к столу. Сам подсчет проходил так: сначала подсчитали президентские голоса, и все прошло более или менее прозрачно. А вот по мэрским выборам считали замечательно — члены комиссии вставали вокруг стола плотным кольцом, наблюдателей вытесняли за территорию, из стопки кандидата Олега Шеина бюллетени перекладывали Столярову, который шел от «Единой России» — прямо вот так тупо перебрасывали бумаги, и все. Полиция, как полагается, вела себя нейтрально, лишь иногда вытаскивая из участка членов УИК с правом совещательного и решающего голоса. Одного из наших наблюдателей поколотили. Массово переписывали протоколы.

На шести участках в нашем городе установлены КОИБы («комплекс обработки избирательных бюллетеней», электронное устройство для автоматизированного подсчета голосов — Правила жизни.), и на этих участках с большим отрывом выиграл Шеин, потому что на электронике фальсификацию не сделаешь. А там, где подсчет шел вручную, Столяров опережал его на 37%, что, согласитесь, странно. 15 марта мы подали жалобы в облизбирком, но их не приняли. Работает там некто господин Коровин, бывший прокурор — до последних событий я считал его очень порядочным человеком, он у меня в институте прокурорский практикум преподавал. Но когда наша группа пришла к нему с тем, чтобы предъявить доказательства выборных махинаций, Коровин вызвал наряд милиции, и людей вытолкали взашей.

Это стало последней каплей. 16 числа мы объявили бессрочную политическую голодовку. Мы даже не требовали пересчета голосов: если смогли сфальсифицировать протоколы, то могут уничтожить и часть бюллетеней, поданных за Шеина.

В приемной Олега Шеина на улице Советской нас сначала было 10 человек — люди из «Справедливой России», обычные пенсионеры и молодежь. Потом пришло еще несколько человек: все они были наблюдателями на выборах, и на себе испытали этот цинизм и беспредел. Сейчас в группе больше 20 человек: кто-то приходит, кто-то — уходит. Мне запомнилась Светлана Лежнева, бывшая спортсменка. Я подружился с ней, поскольку и сам когда-то занимался дзюдо — я даже выступал с Путиным в 1980 году на одних соревнованиях, только в разных весовых категориях. Лежнева, как и я, выступала за клуб «Динамо». Я не ожидал такой стойкости и спокойствия от женщины.

Сам я человек плотный. 13 килограммов, которые я за эти три недели сбросил, не были для меня жизненно важными. Но в первые три дня было очень тяжело: постоянно думаешь о еде, вдобавок, во дворе того здания, где расположена приемная Шеина, находится кафе, и труба из кухни — с нашей стороны. Вдыхаешь запахи, и такие это ассоциации вызывает, что слюна выделяется постоянно, а сделать с этим ничего нельзя.

На четвертый день становится легче — активированный уголь, вода. Сначала я газированную воду пил, но от нее пучит живот, и я перешел на простую воду. Вообще, я старался поменьше пить, чтобы отечности не было. Через две недели люди стали выбывать — резкая потеря веса, сами понимаете. Но те, кто остался, со временем больше раскрывались и общались теснее. Я долго плавал на рыболовецких судах с экипажем от 15 до 20 человек — там было точно так же. Когда в замкнутом пространстве общаешься с одними и теми же людьми, поневоле сближаешься. Мы подружились с Еленой Гребенюк — она корреспондент «Кавказского узла», с первого дня находилась в голодовке, потеряла много веса, но держится молодцом. Она помогла нам прорвать информационную блокаду. Стойкий человек — журналист, а порядочный!

На третьей неделе у меня начались сильные спазмы в желудке. Три дня назад я почувствовал себя плохо и сказал товарищам, что приостанавливаю голодовку. Все меня прекрасно поняли: у нас никто никого не держит. Я вышел из дома на Советской, сел в машину, приехал домой и лег спать. Но выйти из голодовки так и не смог: съел кусочек плавленого сырка, опять пошли сильные желудочные спазмы, начался понос, извините, водой. Я перепугался и больше ничего не ел. Через пару дней планирую вернуться на Советскую.

Других возможностей повлиять на ситуацию у нас просто нет. Только слепые не видят, что город захватили мафиозные структуры. При предыдущем мэре, Сергее Боженове, всю городскую собственность распродали за копейки. Один заместитель мэра, господин Ситников, отсидел в швейцарской тюрьме за подделку паспортов, другой, Диденко — отбыл срок в колонии за растрату четырех миллионов рублей. Поймите, у меня растут дети, и я не хочу, чтобы они жили по понятиям. Они должны жить по закону».

«4 марта я был наблюдателем от прессы в мобильной группе. День начался рано. Мы собрались около 7 утра. Был водитель, который постоянно сидел в машине, дабы не порезали колеса — бывали такие случаи — а мы с коллегой Сергеем Казановым заходили на избирательные участки. Сергей был членом ТИКа (территориальная избирательная комиссия. — Правила жизни.) с правом совещательного голоса.

До начала голосования мы проехали по участкам и никаких грубых нарушений не обнаружили. После мы выезжали только туда, откуда поступали сигналы — с одного участка вывели наблюдателя, на другой не пустили прессу. В общем, день шел ни шатко, ни валко — ничего особенного.

С Казановым мы расстались ближе к семи вечера: он поехал в ТИК, а я отправился на участок № 384, расположенный в филиале Волжской академии водного транспорта. В восемь помещение закрыли, никого не выпускали даже в туалет, очень долго считали людей по спискам, и так далее, и тому подобное. А непосредственно перед подсчетом бюллетеней, ровно в тот момент, когда их должны были вывалить на стол, председатель комиссии заметила у моего товарища, тоже наблюдателя, видеорегистратор. Он был выключен, но разгорелась ссора, и я понял, что нас с участка удалят по классической схеме: на выборах 4 декабря нас убрали точно так же. Как я и думал, председатель комиссии Бажанова предложила проголосовать за наше удаление. Своей рукой она написала дословно следующее: «На основании голосования членов УИК № 384 решили удалить представителей СМИ, которые проводили видео- и фотосъемку, не согласовав их и подвергнув сомнению проводимую "Ростелекомом" аудио- и видеосъемку». Хотя моя фотокамера до начала конфликта тоже была выключена и просто лежала рядом.

Я на машине поехал в ТИК и увидел, что здание обнесли новехоньким металлическим забором. Когда я остановился, чтобы снять этот забор, вышел какой-то мужчина и съемку запретил. Я долго добивался, чтобы меня впустили, наконец, прошел внутрь и встретил там Казанова, который рассказал, что в ТИКе происходят абсолютные чудеса. Он лично снял несколько автомобилей, которые подъезжали к черному ходу — из них выносили мешки с бюллетенями. Наши товарищи просили проверить этаж, который располагался над ТИКом — там были слышны шаги; там, по всей видимости, и переписывали протоколы — но полиция нас на этот этаж не пустила.

За выборами в городе наблюдали люди из миссии ОБСЕ. Я потом подвозил Андреаса Гросса, члена Парламентской Ассамблеи Совета Европы. Он был в шоке и сказал только, что слово «демократия» в Астрахани произносить не стоит. Той ночью мне удалось поспать четыре часа. На следующий день я ожидал митингов, но их не было. 15 марта мы собрали все свои жалобы, заявления и съемки и группой из шести человек повезли их в областной избирком. Предварительно мы составили документ, в котором изложили наши требования. Мы зашли в кабинет к председателю комиссии Коровину и вручили ему свои бумаги. После минутного замешательства Коровин вызвал полицию, а мы переместились в конференц-зал, где и приготовились начать голодать, но оттуда нас выпроводил начальник МОБа (милиция общественной безопасности. — Правила жизни). На следующий день, 16 марта, мы пришли в приемную партии «Справедливая Россия» на улице Советской, достали ноутбуки, разложили матрасы, установили веб-камеры, и, как говорится, понеслось.

Изначально нас было шестеро, но число варьировалось: кто-то прекращал голодовку, кто-то приходил на их место. Сейчас голодающих больше 20 человек. Быстро оказалось, что мои представления о голодовке до этого были совсем неправильными: я был уверен, что на третий день мы будем лежать, как бревна, истощенные. Но этого не произошло. На пятый день чувство голода исчезает. Позже появилась слабость, но какая-то волнообразная. Когда мне нужно было пробежать тридцать метров по коридору — ну, надо было человека догнать, — я пробежал. Но после этого пришлось немного полежать.

Из тех, кто голодал вместе с нами, меня поразила пенсионерка Кукушкина. Она была с нами с первых дней. Наблюдатель на выборах — очень приятная, воспитанная, интеллигентная женщина, причем она больна сахарным диабетом. Она продержалась три дня, а потом ее увезли по «скорой». Когда врачи выводили ее из здания, все, кто был на улице, аплодировали. Я живу один. Родители — в Волгограде, и я до последнего момента не говорил им, что принимаю участие в голодовке. Сказал только через 16 дней, когда медики запретили мне голодать дальше. Мое состояние тогда ухудшилось — хотя я чувствовал себя нормально, врачи написали в сигнальном листе: «Алиментарное истощение, изменение артериального давления и пульса».

Тем, кто голодает, тяжело. Я не могу говорить за каждого, но когда люди находятся долгое время в одном помещении... Скажем, я видел, что какие-то товарищи конфликтуют между собой по пустякам — по большей части, со стороны женского населения.

Хотя депрессии ни у меня, ни у других голодающих не было. Мы были четко уверены в своей правоте, это нас подстегивало. Человек, который пришел голодать, — он приходит с четким настроем: даже если на соседний стол положат пироги, ты их есть не будешь. Не хочешь — сиди дома, ешь на кухне и там же веди свои кухонные разговоры. Завтра (интервью записано 9 апреля. — Правила жизни.) мы организуем палаточный городок возле памятника Кирову, в ста метрах от здания, где голодают наши товарищи. Я сегодня проходил мимо и видел, что там уже установила палатки прокремлевская молодежь. Значит, будут столкновения.

Мне не страшно, меня ничто не пугает: мы в Астрахани победим, и наш успех вдохновит людей на более радикальный протест. Я вам скажу, почему лично я на это пошел — думские выборы 4 декабря наглядно показали, что никакие традиционные способы борьбы ни к чему не приводят. Я до сих пор получаю отписки на свои декабрьские жалобы, а ведь уже апрель. Радикальные способы гораздо эффективнее».