Грусть-доска
В детстве сусликов ловили? Мы ловили их на петлю: выгоняли водой из норы. Вот ты его шерудишь, он жмется-жмется, а потом выбегает. Человека заливают-заливают, ему уже по ноздри, а он все жмется. Не понимает, что надо выйти и наковылять — он же не суслик.
Мама у меня учительница, родом из Казахстана, а отец — водитель. В Киргизии водил Икарусы на дальние маршруты. Я с ним ездил, хоть и не часто. Во-первых, небезопасно, а во-вторых, мало кто выдержит два миллиона вопросов за пять дней.
Мы переехали на Чукотку, когда мне было 11 лет. Два дня назад мы бегали в трусах, жара была
В поселке была атомная станция, но никто туда не стремился. После Чернобыля даже дети понимали, что такое АЭС.
Я учился в школе имени атомной станции имени газеты «Комсомольская правда». У нас табличка была синяя, с золотыми буквами. Жаль тогда не было мобильников, а то бы я снял, потому что это реально круто.
Когда началась перестройка, Москва и Билибино были очень близкие по настроениям и по скорости перемен места.
Учился я на зооинженера, специализация — пчеловодство. В начале
В деревне у родителей есть два улья, но так, больше для дизайна.
Мы с женой переехали в Москву, и я сначала работал охранником, но было уныло — это не то, чем должен мужик заниматься. Ушел. Затем работал торговым представителем, директором по продажам в разных фирмах, была своя маленькая оптовая компания. А в
Моя работа — объяснить поставщикам как выставиться на полки в супермаркете и еще заработать при этом. Потому что чуть не половина поставщиков в большие торговые сети работают себе в убыток. Штрихкодов товаров народного потребления — примерно 4 миллиона. А самая большая сеть, «Ашан», 40 тысяч кодов на полку ставит. А одно домохозяйство 200 кодов покупает. Если «Ашан» ставит 40 тысяч на полку, остальные 3 960 000 будут все делать, чтобы встать на ту же полку. Конкуренция адовая. Будут рубиться, пока не появится больше площадей, а площади никогда не появятся.
Связи — это прекрасно, они помогают сделать что-нибудь быстро. Но они не обеспечивают успеха. Талант еще хуже — расслабляет. Он позволяет сделать что-то очень хорошо, но один раз, а не постоянно. Фундамент — это технологии, а связи, врожденные таланты — это так, штукатурка.
В последнее время чиновники вспомнили, что ритейл — это огромный мешок долларов, который никто не контролирует. И начали контролировать. Приняли, например, закон о торговле, который никому кроме них не нужен. Раньше у поставщика был один договор, а теперь их стало четыре.
Чиновники не строят магазины.
Вятка мне понравилась. Очень милая, дореволюционной постройки, старые купеческие дома. Когда у меня там люди работали в компании, я ввел штраф: если при мне кто-то обругает Киров, платит 500 рублей.
Только за последние недели перед моей посадкой мне шесть человек сказали, что они уезжают из страны. Независимо от того, посадят меня или нет — они уже приняли решение.
Человек такое существо, которое продолжает верить в лучшее. С тюрьмой — как со смертью: знаешь, что умрешь, но думаешь, что это произойдет не с тобой.
Когда я понял, что посадят, первая мысль была: блин, бизнес умрет.
На суде я слушал прокуроров и реально бесился. Они начали говорить про «подконтрольную фирму». А это моя фирма, кому она должна быть подконтрольна?! У них же подконтрольные холодильники дома стоят. «Мой холодильник» — никак не звучит, а «подконтрольный холодильник» — уже криминал какой-то, чувствуете?
В России много хороших людей. И у многих такой же подход к жизни, как у меня. Не всем так повезло, как мне, что можно было его проявить.
В последние годы все — СМИ в том числе — культивируют такой подход к жизни: моя хата с краю, главное заработать. При этом заработали-то не многие, и хата с краю не у всех, и проблема обычно именно в крайней хате.
Все говорят: политика грязное дело. Но сегодня грязное дело — не заниматься политикой. Сантехника тоже дело грязное, но если ей не заниматься — будешь по уши в дерьме.
Мы много шутили. К этому суду нельзя было относиться серьезно — это же расправа. Если относишься серьезно, значит, участвуешь в расправе над собой. Хотя в последние недели мы с Навальным шутили, а остальные нет.
Вячеслав Николаевич Опалев — усатый очаровашка (гендиректор «Кировлеса», условно осужденный за махинации и давший показания на Офицерова и Навального. — Правила жизни). Знаете, я про Опалева сейчас вообще не думаю. Это такое чувство, которое находится на ранней стадии жалости, злости и презрения. В метро кто-то на ногу наступил. Ну наступил — я что, рыдать буду по этому поводу, что ли? Не стоит внимания.
Сделку предлагали два раза. В первый раз я говорю: «Чего за фигня, вы мне не даете работать». А они: «Знаете что, Петр, дайте правильные показания — и все у вас будет хорошо, и работа заладится». А во второй раз опять зашел разговор, они уже без смеха предложили дать показания, и я им объяснил: «Так вы мне десятку максимум впаяете, а так я на всю жизнь сяду». А я планирую жить долго, зачем мне это?
Совершив поступок, мы его не забываем, даже если мы откровенные подлецы. Я до сих пор помню маленькие гадости, которые в 10 лет делал, и мне неприятно. А тут не колесо от велосипеда закинул в пруд, тут другие вещи, посерьезней.
Следователи — плохие переговорщики. Я думал, будут хитрить, подлавливать. А там как трамвайчик: ты-ты-ты. Задали какие-то банальные вопросы, зафиксировали и дальше.
Лучшие переговорщики — это дети до пяти лет, потому что им по фигу твое мнение, они не боятся и жмут свое до конца.
Один ребенок — это ад. Он на тебя сваливается, бегаешь с ним туда-сюда: «Папа, папа, папа!». А когда их четверо или пятеро, вообще не проблема.
У меня пятеро детей: 21, 16, 7, 5 и 2. Три парня и две девочки. Они очень бодрые, все со своим мнением. Весь интернет дома сожгли, пока смотрели суд в прямом эфире. А семилетний сын видел, как меня арестовывали в эфире. Плакал сильно. Я с ним до этого разговаривал, все объяснял. Если пропаду на несколько лет, он должен что-то понимать. Разговоры в памяти останутся.
Жена говорит: «У меня было такое ощущение, что ты умер». То есть я у нее как бы есть, но не как муж, а как пассив, который нужно поддерживать в тюрьме.
Есть несколько дел. Отремонтировать вентилятор в ванной, сходить с мелкими в кино и помочь жене с бизнес-планом детского сада. Она садик откроет, если меня посадят.
Наши предки жили в Оренбургской области. Во время суворовских войн один из них вернулся в каком-то звании офицерском. Низший чин, потому что из крестьян. После этого все стали называться Офицеровыми.
С самого детства: Офицеровы не плачут, Офицеров этого сделать не может. Называли маминой фамилией в наказание. Помню, дядя с отцом курят на кухне, а я — второй класс — мою полы. Ползаю, тряпкой возюкаю. Они мне говорят: «Ты что на коленях стоишь? Офицеровы с роду на коленях не стояли». И я дальше мыл пол стоя почти, жутко неудобно.
В деревне у родителей так тихо, что иногда уши болят. А потом становится хорошо.
В прошлом году приятель меня заманил в поход на Алтай. Там рюкзак — 20 килограммов, идти — 100 километров по горам, спать — на камнях. А я никогда в походы не ходил. Первые три дня я его хотел убить. А потом все стало нормально, мне очень понравилось.
Женщины нас отчасти поработили. Большинству мужчин кажется, что жена уехала и все пропало. Еды нет, гладить некому. Но я в командировках живу, поэтому для меня это вообще не проблема. Я кочевник, мне везде хорошо и везде по-своему мило.
Еще прошлым летом стало понятно, что ничем хорошим это дело не закончится.
Решение я давно принял, а теперь чего переживать? Дождь идет и идет. У меня такая новая жизнь. Плохая, но новая.
Я ношу мягкие туфли, без супинатора.