Ханский огонь

Что заставляет молодых мусульман становиться террористами-смертниками? Чтобы понять это, журналист Шив Малик встретился с братом Мохаммеда Сидика Хана — скромного социального работника, организовавшего 7 июля 2005 года взрывы в лондонском метро.
Ханский огонь
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

В сентябре 2005 года, меньше чем через два месяца после взрывов в Лондоне, я приехал в Бистон, небольшой заброшенный пригород Лидса, мало кому известный за пределами Западного Йоркшира. Это один из беднейших углов страны, традиционное убежище эмигрантов когда-то из Ирландии, а в последние десятилетия из Пакистана. Мы с несколькими коллегами работали над документальной драмой о жизни четырех исполнителей лондонского теракта, фильма, который согласились продюсировать на Би-би-си. Трое из террористов были пакистанцами из Бистона. Известно было о них немного. Мы знали, что их руководителем был самый старший из террористов, тридцатилетний Мохаммед Сидик Хан, социальный работник, помогавший подросткам в школе и в молодежном центре. Сидик был женат, а за год до его гибели у него родилась дочь. Двое других смертников из Бистона тоже были связаны с молодежным центром. 22-летний Шехзад Танвир окончил спортивное отделение Лидского университета и работал в закусочной у отца. Хусибу Хусейну было 18, и незадолго до теракта он сдал экзамены в местный колледж. Нам хотелось понять, что привело этих молодых и социально адаптированных людей к вооруженному исламизму, что заставило их умереть.

Первый месяц, проведенный в Бистоне, не принес ничего нового. В пакистанской общине разговаривать с нами отказывались. Сперва нам казалось, что люди просто устали от журналистов. Но довольно скоро стало ясно: в городе молчат, потому что боятся.

Это стало очевидно после того, как один важный для нас источник дал согласие на конфиденциальное интервью. Али (я изменил его имя) не входил в число ближайших друзей террористов, но был их ровесником. После двухнедельных переговоров он согласился встретиться с нами за небольшой гонорар в тайском ресторанчике в центре Лидса. Речь зашла о наркотиках, традиционной проблеме Бистона. «Наркоманов в Бистоне навалом, — сказал мне Али. — Это, конечно, их личное дело, но у нас тут собственность. И если кто-то бросает ко мне в сад шприцы или разбивает окно, я обязан с ним разобраться».

Пожилые пакистанцы, в основном, малограмотные и запуганные, были готовы скорее сами уехать из города, чем защищать его от наркодилеров. Эту миссию взяли на себя эмигранты второго поколения, которые создали в середине 1990-х организацию «Молодые муллы»; одним из лидеров ее был Мохаммед Сидик Хан, будущий руководитель террористов. «Муллы» захватывали подсевших на наркотики сверстников и с согласия родителей запирали пленников в пустой квартире неподалеку от ваххабитской мечети на Стратфорд-стрит, где почти в буквальном смысле отбивали у них привычку к наркотикам. После событий 11 сентября «муллы» внезапно ударились в религию. Старшее поколение Бистона это только приветствовало, пока члены организации не стали сопротивляться заведенным в местной общине порядкам. Главным объектом борьбы стала проблема браков: «муллы» начали жениться против воли родителей, нарушая один из основных традиционных запретов.

В Бистон-Хилл, полуразрушенном центре Бистона, пакистанцы составляют 20 процентов, меньшинство достаточно солидное, чтобы создать свое обособленное сообщество. Практически все живущие здесь семьи — выходцы из округа Мирпур пакистанской провинции Кашмир, где по-прежнему действуют законы рода, так называемого барадери, братства. Опоры, на которых зиждется в Мирпуре общество (правосудие и безопасность), контролирует не центральная власть, а местный клан, который, в частности, запрещает молодым людям жениться по собственному желанию. Иначе земли, принадлежащие клану, пришлось бы делить, а благосостояние рода было бы подорвано. Поэтому в глухих провинциях Пакистана родители смотрят на детей как на собственность и заставляют их вступать в брак внутри собственного барадери. Семьи, допустившие союзы по любви, считаются потерявшими иззат, достоинство, вернуть которое можно только одним способом: убив того, кто пошел против родительской воли. По числу таких ритуальных убийств Пакистан занимает первое место в мире.

Когда в 1960-х первое поколение эмигрантов стало прибывать в Лидс, система барадери должна была исчезнуть, поскольку социальную организацию жизни в Великобритании брало на себя государство. «Но родители по-прежнему настаивают на том, чтобы мы женились на двоюродных сестрах, оставались внутри семьи», — рассказал мне Али.

Поэтому когда друг Сидик Хана Навид Фиаз и его брат женились на девушках с белой кожей, старшее поколение было возмущено. Но у «мулл» была своя логика. Они были убеждены: главное, чтобы брак заключался между мусульманами. Невесты «мулл» другого вероисповедания всегда принимали ислам, поэтому родителей никто не слушал.

Я попросил Али устроить мне встречу с кем-нибудь из «мулл». Он обещал, но на другой же день перезвонил с извинениями: ничего не получится. Почему? В городе узнали, что он общался с журналистами, и в случае продолжения, ему не поздоровится. В тот же день другой наш источник сообщил, что ему тоже угрожали.

Когда я готовился к сценарию, я прочел исследование психолога из Тель-Авивского университета Ариэля Мерари, который сравнил биографии пятидесяти террористов-смертников и не обнаружил в их жизненном пути ничего общего. Ни один из людей, которые взорвали себя вместе с другими, не страдал шизофренией или другими психическими расстройствами. Лишь несколько человек были подвержены депрессии. Единственным объединяющим фактором оказалось то, каким образом все они были завербованы, обучены и подготовлены к смерти. Поэтому, считает Мерари, изучая террористов-смертников, нужно исследовать психологию коллектива, а не отдельных личностей.

О похожих материях почти сто лет назад писал французский социолог Эмиль Дюркгейм, который подразделял все самоубийства на два типа: эгоистические — вызванные оторванностью человека от общества, и альтруистические — совершаемые, когда «интеграция человека в общество, напротив, слишком высока». Дружное молчание Бистона было первым знаком того, что здесь существует сплоченное сообщество, а значит, и почва для «альтруистического» сознания.

Так или иначе, никто не соглашался говорить с нами, и мы подумывали о том, чтобы свернуть проект. Но все изменил случай.

Началось с того, что меня подвозил словоохотливый таксист-пакистанец. Естественно, разговор зашел про лондонские теракты. «Между прочим, у Хана есть брат. Тоже таксист. На "Сити Кэбз" работает, как и я. — Он продолжал: На синем кэбе катается. С братом одно лицо. На прошлой неделе подвозил тут двоих, они его увидели и говорят: "Это же тот, который поезд в Лондоне взорвал!". Я смеюсь: "Для вас мы все, пакистанцы, одинаковые". Зачем им знать? Еще убьют ненароком. Нервы-то у всех на пределе. А что? Да. Его Гультасаб зовут. От вокзала клиентов развозит. В ночную смену». И он дал мне номер его кэба.

Несколько вечеров я провел на стоянке такси у Лидского вокзала. Наконец, однажды за полночь к нему подкатил кэб с рекламой страховой компании на боку и необходимым мне номером. Я тут же сел в машину и попросил подбросить меня в Брадфорд (это место в двадцати минутах езды). У Гультасаба были спокойные карие глаза, такие же, как у брата. Говорил он тихо и медленно. Нужно было напрягаться, чтобы уловить его слова.

Я поинтересовался, большая ли у него семья. Гультасаб промолчал и перевел разговор, спросив, чем я занимаюсь. По условиям контракта с Би-би-си мне не разрешалось скрывать обстоятельства моей работы, и я ответил обтекаемо: журналист, собираю материал для фильма о проблеме наркотиков в Лидсе. Наконец, в Брадфорде я попросил его остановиться на заправке и признался, что знаю, кто он, знаю, что он брат Сидика Хана.

Лицо Гультасаба переменилось. Мне показалось, что в нем появилась покорность судьбе, как будто он давно ждал этого момента. Да, он наблюдал за мной на вокзале и понял, что я поджидаю именно его. Я объяснил Гультасабу, что Би-би-си собирается снимать фильм про его брата и взрывы в Лондоне, и для начала мы бы хотели с ним просто поговорить — без камеры, конфиденциально.

Когда журналисты Би-би-си снимали родителей террористов, их поразило, как мало те знали о жизни своих сыновей. Большинство из них испытывали смешанное чувство стыда и скорби. Некоторые впали в депрессию или отрицали случившееся. Когда я сидел с Гультасабом этой ночью в Брадфорде, в стоящей на заправке машине, мне стало понятно, что и ему сейчас очень тяжело. Убедившись, что я ничего не записываю (мне пришлось вывернуть карманы и показать ему выключенный диктофон), он сказал, что семья тяжело переживает смерть брата, и он не готов говорить об этом. Он отвернулся, как мне показалось, чтобы спрятать слезы. Потом сказал, что и сам не понимает, что произошло 7 июля, а его родители растеряны не меньше, чем все остальные. «Думаю, ты знаешь об этом больше меня», — добавил он. Кроме перенесенной утраты, его сдерживало еще одно: в Лондоне продолжалось следствие. Ему пока лучше не высовываться. Когда Гультасаб привез меня обратно в Лидс, я спросил при прощании, можно ли мне будет еще раз сесть к нему в кэб. «Не бойся, не съем», — ответил он и уехал.

Следующие семь месяцев я провел в Бистоне и много встречался с Гультасабом. Вот что мне удалось узнать.

Мохаммед Сидик Хан, сын Тики Хана и его первой жены Мамиды Бегум, родился в Лидсе 20 октября 1974 года. Тика работал в литейной мастерской, и из Пакистана в Йоркшир эмигрировал одним из первых. Вскоре после рождения Сидика семья Ханов перебралась в Бистон. Сначала мальчика отдали в школу, где почти все остальные ученики были белыми. Один из них, Роберт Кардисс, вспоминает: «Ничем особенным Сид не выделялся. Тусовался в крутых компаниях. Дружил и с азиатами, и с белыми, а на переменах ходил курить с нами за спортзал. Нормальный парень».

В середине 1990-х начинается увлечение Сидика ваххабизмом, течением в исламе, совершенно чуждым его собственной семье c ее традиционными религиозными ценностями. Гультасаб рассказал мне, что впервые заметил изменения в брате во время одного из Рамаданов, когда тот стал молиться по-другому — ваххабиты делают дополнительные жесты между поклонами. К этому моменту традиционная мечеть больше не привлекала брата. В ней говорили на урду, в котором Сидик был слаб. Ваххабиты, напротив, вели проповеди по-английски, и все, что юноша мог узнать об исламе, он узнавал только от них.

Другим источником постоянных споров в семье стало намерение Сидика жениться на девушке, не принадлежащей к барадери. Сидик познакомился с Хасиной Пател в Лидском университете в 1997 году, где сам изучал бизнес, а Хасина — социологию. Семья девушки была родом из Индии и принадлежала к деобанди — южноазиатскому течению ислама, находящемуся под сильным ваххабитским влиянием. Вскоре, несмотря на сопротивление семьи, они поженились.

Видимо, в году 1999-м Сидик Хан делает первый шаг от ваххабитского фундаментализма к джихадизму с его вооруженными формами борьбы. К этому времени его жизнь в Бистоне предельно сужается: мечеть, где он молится, общественные центры, где он занимается с подростками, его кабинет, мусульманский книжный магазин, дом брата — все это находится в радиусе четверти мили от центра пакистанской общины.

Поэтому странным кажется, что первую известную нам попытку вербовки рекрутов Хан предпринял в Манчестере летом 2001-го, в 45 милях от Бистона, в компании с двумя арабами, будущими смертниками, через два года подорвавшими себя в Израиле.

Незадолго до событий 11 сентября Сидик Хан и его спутники четыре раза приходили в офис к бизнесмену из Манчестера Куршиду Фиазу, чтобы поговорить с его племянниками о религии. Первые три встречи были самыми обычными, и только во время четвертого прихода Сидик перешел к делу. Он предложил подросткам поехать с ним в Пакистан, Сирию и Афганистан, чтобы почувствовать истинный дух ислама. «На мой вопрос, что они будут там делать, — говорит Фиаз, — Сидик ответил: "Ничего, просто поездим по храмам". Фиаз попросил Сидика уйти и больше не возвращаться.

Недавно выяснилось, что в июле 2003 года один из представителей "Аль-Каиды" направил Хана и еще одного бистонского смертника, Шехзада Танвира, в Пакистан, чтобы учиться там мастерить самодельные бомбы. Но манчестерский эпизод доказывает, что Хан был частью разветвленной террористической организации задолго до начала иракской войны и даже событий 11 сентября.

Если в Манчестере, где к чужакам отнеслись с подозрением, вербовочная тактика Сидика не сработала, то в Бистоне ситуация была другой. Сидику там верили, репутацию наставника молодежи он создал себе еще за несколько лет до того, как обратился к джихаду. Впервые он взялся помогать пакистанским подросткам еще в студенческие времена. В 2001 году он стал помощником преподавателя в Хилсайдской начальной школе и таким образом получил прекрасную возможность влиять на общину в целом. Деятельность Хана была похожа на обязанности участкового. По три часа в день он "обходил дома, знакомился с мальчишками и завоевывал их доверие". Молодежным отделением пакистанской общины Бистона руководил в то время Маз Ашгар. По его словам, присутствие Сидика было для них глотком свежего воздуха. "Такие парни, как он, помогали подросткам бороться с наркотиками и понимать свое место в обществе. Они смотрели на все не так, как наши старики, потому что либо родились здесь, либо попали сюда совсем маленькими. Они были носителями обеих культур".

В это время Сидик завербовал по меньшей мере двоих из четырех участников лондонского теракта. Теснее всего он был связан с Шехзадом Танвиром, считается, что они знали друг друга с детства. О том, где и как Сидик завербовал двух других террористов-смертников — Хасиба Хусейна и Джермейна Линдси (на момент взрыва им было соответственно 18 и 19) — точно не известно. О заключительных стадиях подготовки теракта тоже известно немного. Не ясно даже, встречались ли четверо участников все вместе хоть раз до рокового дня. В ноябре 2004-го Сидик Хан и Танвир в последний раз надолго уехали в Пакистан, а в июне 2005-го отправились на разведку в Лондон. По данным некоторых источников, связные "Аль-Каиды", с которыми общался Хан, не торопились давать отмашку — они ждали результатов майских выборов в Великобритании.

Все указывает на то, что Хан мог беспрепятственно разрабатывать свои планы. В Бистоне все, кого он завербовал, были у него на виду. Но прежде чем Сидик Хан начал формировать взгляды своих рекрутов, рассказывая им о злодеяниях западной политики в Ираке и секретах изготовления взрывчатки, его юную армию, как и его самого, уже давно успел сформировать острейший кризис самоопределения.

У специалистов по межрасовым конфликтам есть теория, утверждающая, что через 30 лет после возникновения сколько-нибудь заметной этнической общины в ней происходят бунты. Именно около трех десятилетий требуется второму поколению эмиграции, чтобы окрепнуть, добиться определенного положения в обществе и захотеть это положение изменить. Их недовольство — прямое следствие вопроса "кто я?". Чьи ценности мне ближе: родителей или друзей? Общины или страны?

В 2005 году в журнале Prospect появилось интервью с бывшим вербовщиком британской сети джихадистов Хассаном Баттом, который рассказывает, что его важнейшей обязанностью как вербовщика было нащупывать слабые места в душе потенциального рекрута. Например, если молодой человек считал себя пакистанцем, Батт делал упор на то, как трудно быть пакистанцем и британцем одновременно. Собственно, и сам Батт прошел через это. "Когда я приехал в Пакистан, меня там не приняли, но и здесь, в Британии, я никогда, даже мимолетно, не чувствовал, что могу быть своим среди белых. Вот почему, когда к тебе приходят джихадисты, ни Пакистан, ни Британия тебе больше не нужны. С ними ты всегда знаешь, кто ты, и это знание прилипло к тебе навеки. Ты чувствуешь, наконец, родство со своими".

В интервью Батт подробно объясняет, что традиционные общины сами подталкивают подростков к исламизму. Важнейший принцип исламистов заключается в том, что все мусульмане равны, а это позволяет ускользнуть от навязанного союза внутри рода. Батт и сам хотел жениться на любимой девушке и в спорах с родителями поймал себя на том, что излагает отцу доводы собственного вербовщика. После женитьбы такие молодые люди становятся изгоями в общине. "А когда ты отрезан от семьи, этой семьей становится сеть джихадистов. Она — твой хребет и твоя опора". После вступления в движение уйти из него невозможно, потому что тебе просто некуда уходить.

В том же интервью Батт напоминает, что исламизм привлекателен еще и потому, что побеждает в давней "гражданской войне" внутри мусульманской веры. Современный ислам можно для простоты разделить на четыре течения: традиционалисты, фундаменталисты, модернизаторы и исламисты. Главная разница между течениями — отношение к 1400 годам богословских новаций, сделанных после смерти пророка Мухаммеда.

Традиционалисты черпают идеи из многовековых теологических споров, из всей эволюции шариата, из всех видоизменений в исламе.

Движения фундаменталистов — самым значимым из них является ваххабизм, поддерживаемый властями Саудовской Аравии, — отвергают все новации, возникшие после смерти Мухаммеда и его сподвижников. Мусульманин, заявляют они, должен исходить лишь из священного Корана и собрания преданий о словах и делах пророка. Поэтому за последние полвека ваххабитские руководители Саудовской Аравии снесли в святых городах Мекке и Медине более трехсот памятников истории. Они стремятся создать ислам, который находится вне времени.

Третье, самое малораспространенное течение, — теологи-модернизаторы, утверждающие, что мусульманин должен не довольствоваться буквальным смыслом Корана, а докапываться до философского, иносказательного. В современном мире важны не поступки Мухаммеда в Аравии VII века, но принципы, вдохновлявшие его на эти поступки. К этому течению принадлежит большинство либеральных мусульман, но сами они как в мусульманских странах, так и в Европе составляют немногочисленное меньшинство.

Четвертое течение — исламизм — сравнительно недавнее ответвление фундаментализма. Оно возникло в ответ на окончательную гибель исламской государственности вместе с падением Оттоманской империи после Первой мировой войны. Для этого течения ислам не только религия, но и социально-экономический строй. Коран — все равно что "Капитал", только не от Маркса, а от Аллаха. Исламисты черпают идеи и заветы из литературы и опыта разных эпох; с фундаменталистами их роднит буквальная интерпретация сакральных текстов и пылкая вера, но в принципе это движение скорее идеологическое, чем религиозное. Их методы часто сравнивают со стилем ультралевых студенческих организаций в 1960-1970 годы.

Батт говорит, что война между этими течениями уже десятки лет не утихает по всему мусульманскому миру, и исламисты берут в ней верх.

"Традиционалистам все равно — лишь бы им не мешали вести кружки по изучению ислама". Напротив, если агенты джихадистов подмечают в ком-то ярко выраженные задатки исламиста, они не дают ему прохода: утром, едва он выходит за порог, толкутся рядом, а вечером провожают до самого дома. Кроме того, в отличие от традиционалистов, джихадисты не судят о потенциальном рекруте по его делам. "Если сеть обращает внимание на наркодилера или члена банды, она не станет осуждать его, как осуждали бы традиционалисты. Ему не скажут: нехорошо, брат, это же харам (запрещено). Напротив, они попробуют направить его энергию в свое русло".

Исламисты побеждают традиционалистов еще и по экономическим причинам. В традиционном суннитском исламе деньги на содержание мечети обычно дает напрямую местная мусульманская община. Это значит, что имамы стараются угодить всем прихожанам, а проповеди сводятся к общим местам. Напротив, исламисты финансируются централизованно. По некоторой информации, Саудовская Аравия в течение последних двух десятилетий выделяла по 2-3 миллиарда долларов в год на пропаганду ваххабизма за границей. С местными общинами исламисты никак не связаны, а значит, вечно ищут, где перехватить денег, а потому действуют эффективнее.

По всем этим причинам многие молодые мусульмане поддались под обаяние вооруженного джихадизма, который заявил о себе в середине 1990-х. Отголоски "гражданской войны" внутри ислама слышны и в предсмертном видеообращении Сидика Хана, распространенном "Аль-Каидой": "Наши богословы довольны своими тойотами и коттеджами на две семьи. Но им лучше сидеть дома и перепоручить свою работу настоящим мужчинам, истинным наследникам пророков".

Власти выдали родственникам то, что осталось от тела Хана, и Гультасаб поехал в Пакистан на похороны брата. На стоянке такси он объявился только спустя несколько месяцев, в конце января. Я несколько раз приходил к нему домой, но теперь Гультасаб запирался, даже когда я задавал ему самые невинные вопросы, например, каким его брат был в детстве. Я пытался добиться от него, почему он отказывается говорить со мной. Обычно Гультасаб повторял дежурный ответ: не хочу влипать в дело, которым занимается полиция. Но однажды, в начале июня 2006 года, я услышал другое. Я сидел у него дома в последний, как оказалось, раз, и мы вместе просматривали сценарий для Би-би-си. Гультасаб обронил, что в последние три года сам стал ближе к вере. Что-то заставило меня сформулировать мой обычный вопрос о том, как он оценивает поступок брата, по-другому. Я спросил: "Как думаешь, то, что произошло 7 июля, с точки зрения ислама было халяль (разрешено) или харам (запрещено)?". И только увидев, как Гультасаб изумленно застыл, я понял, что задал ему вопрос совсем иного рода. После короткой паузы он ответил: "Без комментариев".

По-видимому, в эту минуту я натолкнулся на столкновение в одном сознании двух взглядов на мир — мирской этики и воинственной мусульманской веры. Сколько раз Гультасаб пытался примирить в себе эти два противоборствующих начала? Повседневная мораль говорила ему, что его брат хладнокровно совершил акт террора, а исламская теология, теология его собственной веры, — что однозначного ответа нет, и его брат, возможно, герой. Сколько тысяч молодых мусульман испытывают в себе тот же разлад?

На этот вопрос пытается ответить Питер Кларк, глава контртеррористического управления Скотленд-Ярда. После того как в апреле 2007 года еще трем подозреваемым из Бистона были предъявлены обвинения в причастности к подготовке взрывов 7 июля, Кларк провел пресс-конференцию, в которой обвинил некоторых мусульман Западного Йоркшира в сокрытии информации: "Я твердо убежден, что есть и другие люди, которые знают, как готовились теракты. Некоторые из вас опасаются рассказывать нам о том, что им известно, так как обеспокоены возможными последствиями для себя, — продолжал Кларк. — Я также знаю, что некоторых из вас настоятельно просят держать язык за зубами. Но очевидно, что дальше так продолжаться не может. Жертвы терактов и те, кто станет жертвами в будущем, достойны вашей помощи". Через месяц после этой пресс-конференции Хасина, жена Сидика, ее брат и двоюродный брат были арестованы по делу 7 июля, но впоследствии освобождены без предъявления обвинений.

Тайну, о которой молчал Бистон, в конце концов открыл мне семейный священник Ханов, их духовный наставник — пир. Оказывается, семья Ханов, а также, по-видимому, еще пара десятков человек по меньшей мере за шесть лет до событий 7 июля знали, что Сидик занят экстремистской деятельностью. Когда в 1999 году стало ясно, что в отличие от своих старших братьев Сидик не собирается жить по правилам, жениться внутри рода и вернуться к традиционной вере, отец отправил его к давнему духовному наставнику семьи, чтобы тот вразумил его. Пир по имени Султан Фиаз уль-Хассан рассказал мне, что встретил в Сидике совсем не того юношу, который когда-то смотрел на него с благоговением. Сидик прямо признался пиру, что изменил свои взгляды на ислам и намерен поехать в учебный лагерь джихадистов в Афганистане. В ответ на это, в 2001 году, отец Сидика пошел на последнюю отчаянную попытку добиться от сына покорности. Он решил переехать в Ноттингем вместе с дочерью и второй женой в надежде, что 26-летний Сидик последует за семьей, подальше от друзей-ваххабитов. Если этого не произойдет, то, по крайней мере, ему не придется отвечать перед общиной за поведение сына. После женитьбы Сидика на Хасине отношения между ним и отцом были окончательно разорваны. Больше никак не связанный с семьей Сидик окончательно погрузился в британскую сеть джихадистов.

Почему никто не остановил Хана, если стольким было известно, что он изучает методы джихада? Шираз Махер, работавший в Лидсе вербовщик, пояснил, что о существовании в Бистоне джихадистов знали многие — "просто никто не ожидал, что они действительно что-то сделают".

Когда я спросил Гультасаба, почему он не помешал своему младшему брату ступить на путь джихада, он дал мне похожий ответ. Никто не ожидал, что Сидик станет смертником. Зачем ему было кончать с собой спустя неполный год после того, как у него родилась дочь, которую он любил? Наоборот, большинство жителей Бистона были даже рады, что молодежь приобщается к религии. "Лучше пусть будут ваххабитами, чем наркоманами", — сказал мне Гультасаб. И зачем, наконец, было Сидику, модернизатору общины, идти на такой варварский поступок?

В итоге на Би-би-си отказались от съемок нашей документальной драмы, ее сценарий сочли "антимусульманским". Но через два года после событий 7 июля эта история все же должна быть рассказана.

Возможно, Сидика Хана возмущала политика Запада, как и многих других антивоенных активистов, но не это заставило его возглавить ячейку молодых мужчин, которые убили себя и 52 пассажиров в лондонском метро и автобусе. В самом центре этой трагедии конфликт между первым и последующими поколениями британских пакистанцев, в котором многие молодые люди используют исламизм как "теологию освобождения", которая должна помочь им отстоять свое право самим выбирать свой образ жизни. Это конфликт между традицией и индивидуальностью, культурой и религией, племенным национализмом и космополитизмом, между бездействием и активностью.

Если смотреть на проблему исламистского экстремизма так, то она представляется до отчаяния неразрешимой. После 7 июля 2005 года власти бросились советоваться с самыми разными общественными организациями мусульман, в том числе и с Мусульманским советом Британии. Теперь официальные органы признают, что эти структуры являются скорее частью проблемы, чем ее решением. Так что, возможно, единственное, на что мы сейчас способны, это не терять бдительности и ждать, пока битвы за душу ислама примут более благоприятное для Запада направление.

Согласно официальной хронике событий, в день взрывов, 7 июля, примерно в 8.30 утра на станции метро "Кингс-Кросс" были замечены "четверо мужчин, чья внешность соответствует указанным приметам. Мужчины обнялись. Вид у них был счастливый, даже эйфорический". Эта эйфория — хорошо известный феномен в психологии террористов-смертников. В финале документальной драмы, которая так и не была снята на Би-би-си, один из смертников оборачивается к Хану и говорит: "Я хочу, чтобы мои дети гордились мной". Хан отвечает: "Будут гордиться". И когда четверо террористов идут по платформе "Кингс-Кросс", Хан внезапно останавливается, поворачивается лицом к остальным и говорит: "Прощаться нечего, время пройдет быстро. Скоро мы увидим наших родных". Все четверо обнимаются и расходятся, каждый в свою сторону. Когда Хан сидит в вагоне, звуки подземки постепенно уходят в тишину, и все, что он слышит, — только детское дыхание — так дышит его собственный ребенок. Он понимает, что это финальное искушение — его веру испытывают на прочность, и за миг до того, как взорвать вагон, вздыхает и улыбается.