«За время нашей работы законов стало меньше»

За несколько месяцев до смерти Кахи Бендукидзе, бизнесмена, экономиста, бывшего министра по координации экономических реформ Грузии, с ним встретился Андрей Бабицкий.
«За время нашей работы законов стало меньше»
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Я родился и вырос в Тбилиси, а в двадцать лет, когда перешел на пятый курс, уехал в Москву — на преддипломную практику. Это было в 1976 году. До объявленного Хрущевым коммунизма оставалось четыре года, и тогда я всерьез думал, что это реализуемо. Я еще верил во все, чему нас учили. Перефразируя, можно сказать, что я чувствовал скромное обаяние коммунизма. Примерно в этом же возрасте я прочитал Солженицына и нашел у дяди «Доктора Живаго», но не успел прочитать — старшие у меня его быстро изъяли. Еще мне навсегда запомнилась дискуссия с однокурсницей. Она уже тогда разделяла антисоветские взгляды, а я яростно защищал Сталина, говорил, что так надо было. Знаете, есть городская легенда: «Иначе нельзя было, он не знал, время было такое». Именно так я и думал, хотя меня и посещали сомнения.

В партию я вступил, потому что верил во все эти дела, а кроме того, понимал, что это поможет в научной деятельности — я работал старшим лаборантом в Институте биохимии и физиологии микроорганизмов АН СССР. Но в то же время я испытывал некоторый когнитивный диссонанс. Есть история, как у меня сконцентрировалась нелюбовь к Советскому Союзу. Это уже времена Андропова были. Очень известный эндокринолог приезжал в СССР и пригласил меня к себе в лабораторию в Лондон. Понятно, что сразу туда поехать было нельзя: друзья пообещали мне сперва устроить стажировку в Венгрии, после которой уже можно было рассчитывать на Англию. В итоге за границу меня не выпустили. Помню, зима, иду мимо Дома ученых, где иногда проводились дискотеки, и из форточки доносится музыка, запись «Наутилус Помпилиус» со словами: «Гуд-бай, Америка, я не увижу тебя никогда». Я подумал: «Надо же, какая жопа, о моих ощущениях даже написана музыка!» В этот момент я почувствовал, что очень не люблю советский строй, очень не люблю.

Бизнесом я начал заниматься, как и многие, случайно. В 1985 году перешел на работу заведующим лабораторией молекулярной генетики в Институт биотехнологии Министерства медицинской промышленности. Я тогда не понимал, откуда деньги берутся, но видел, что их становится все меньше. Сотрудники мои жаловались, что спекулянты вздули цены, а им надо детей кормить. Тут как раз стало можно создавать кооперативы, я рассчитывал заняться бизнесом, заработать деньги и дать сотрудникам прибавку, может быть, купить реактивы и оборудование. Пришел к двум приятелям, открывавшим кооператив, и говорю: «Ребята, давайте я вместе с вами». Один из них спрашивает: «А ты фарцевал когда-нибудь? Валюту обменивал? В стройотрядах работал?» Понятно, что я валюту в глаза не видел, не фарцевал и в стройотрядах не работал. Так что они мне сказали: «Давай так сделаем: мы сейчас разбогатеем, и, поскольку основа хорошего бизнеса — научные инновации, откроем частный институт, а ты будешь им руководить». В итоге они пригласили меня заняться одним проектом, я с ним справился и стал их партнером.

Из института в офис кооператива я принес стопку научных статей, которые должен был прочитать. Помню, мой приятель-партнер спрашивает: «Что это за стопка»? Я ответил, что это статьи, которые мне надо прочитать в ближайший месяц. Он говорит: «Спорим, ты их никогда не прочитаешь»? Через год эту стопку — так и не тронутую — я положил в коробку и выбросил. Я сам не понял, как превратился из заведующего лабораторией в бизнесмена. Оглянулся вокруг: уже ни книг не читаю, ни статей научных, и в лабораторию не хожу, и руками не работаю. Занимаюсь другими вещами: финансы, кредит, себестоимость. Бизнесмен движется по горящей лестнице — надо быстро со ступеньки на ступеньку перебегать.

Когда началась приватизация, мы целый ряд бизнесов отметили для себя как неинтересный. В силу их высокой криминогенности. В 1990-е круче всего было торговать иномарками, особенно BMW. Как это выглядело? Представляете, у вас салон, заходит бандит, садится в машину: сколько у нее сил лошадиных? О, здорово, беру. Вы ему говорите: с вас 87 тысяч долларов. Он вам: что? Я позже занесу, открой, пожалуйста, я сейчас прокачусь. Он уезжает, месячная прибыль твоего салона испаряется. Или вот спиртное. Мы как-то купили небольшой фармацевтический завод между Москвой и Ленинградом. И с удивлением обнаружили, что на его территории находится арендованный цех, который разливает настойку боярышника. Он принадлежал каким-то питерским бандитам, и они стали предъявлять претензии: это наш дом, вы зачем пришли сюда, мы вас не звали. Понятно было, что легкого решения не найти, и мы просто продали им этот завод. С наценкой, но продали. Тогда любой бандит мог прийти и незащищенный заводик забрать, поэтому мы предпочитали области, которые менее привлекательны с точки зрения прямой генерации кэша.

Если бы у Колумба в старости брали интервью, он бы, конечно, сказал, что, когда он открывал Америку, его вела идея. В 2003 году ко мне подошел один журналист и сказал: «Я слежу за вами уже больше десяти лет и понял, что у вас все спланировано заранее, и вы видите будущее». Я только величественно покачал головой: «Да уж, конечно, понятно...» На самом деле я 28 лет прожил в России и в Грузии бывал только наездами. В 2004-м приехал в Тбилиси, встретился несколько раз с президентом и премьер-министром и получил предложение стать министром экономики. Я был очень удивлен, но согласился. Вопреки всем своим представлениям: если бы кто-то мне сказал раньше, что я в 48 лет займусь государственным управлением, я бы долго смеялся.

Каждые полгода я составлял список, что в стране надо изменить. Вначале у меня был такой плановый подход, а потом я понял: если сейчас реально сделать то и то, надо делать это. А на какие-то вещи можно массу энергии потратить, но не пробить. Надо все время обходить системы, стучать по стенам — где звук будет гулкий, там бить и проламывать, а где негулкий — смысла не имеет. Как пинг-понг: надо бить мяч, когда он в правильном положении. Если бить, когда он ниже или выше, силу удара в ничто потратите — проигрыш.

Часто мои сотрудники предлагали смягчить что-то, но я требовал сохранять радикальные формулировки в первом варианте законопроекта, потому что в парламенте всегда найдутся желающие бороться с нами, и они все равно заставят нас уступить. Такова природа человека: люди хотят быть вовлечены в принятие решений. Всегда нужно требовать большего, гораздо большего, чтобы остановиться на том, что нужно. В парламенте тогда было правительственное большинство, но в каждом конкретном случае происходила борьба. К примеру, мы хотели упростить лицензирование автобусных перевозок между городами, чтобы пустить на рынок больше игроков. Но все эти автобусные линии принадлежали людям, связанным с депутатами парламента. Поэтому, когда мы ликвидировали лицензии, парламентский секретарь отправил нас утверждать закон в комитет по правам человека. Я совершенно не понимал, при чем тут права человека, но член комитета мне сказал: «Понимаете, это же очень важные права человека, это свобода передвижений». Потом оказалось, что родственники депутата связаны с этим бизнесом.

За время нашей работы законов стало меньше. У меня был файл под названием shit — туда я записывал, что надо ликвидировать. Совсем маргинальные законы удалось отменить. Вообще, когда я был министром, я сталкивался с огромным количеством написанных идиотизмов. Дело в том, что законодательная структура состоит не только из законов, но и из подзаконных актов. А их чертова туча: на каждый закон приходятся десятки, иногда сотни актов. Их издавали в угоду конъюнктуре или просто случайно. Некоторые из них нужны, некоторые вредны, некоторые нейтральны. Мы создали специальную группу из десяти человек, они работали три года, анализировали подзаконные акты на предмет соответствия реальному моменту, и потом мы их уничтожали. Не помню точную цифру, но проанализировано было до десяти тысяч актов, а уничтожена, наверное, треть из этого.

Сейчас новая власть быстро отменяет некоторые вещи, но все она, конечно, не отменит. Чтобы все отменить, они должны работать столько же, сколько мы работали. А работали мы много и долго.