Все за 10 лет: 2006

Страшно? Чрезвычайно? Крайне?

Перевожу книгу с четырьмя наречиями в названии. С двумя все ясно: громко и близко. Два других не могу найти.

Перевод дается мучительно. Под Новый год удираю от него и новостной службы НТВ, на которой дорабатываю последние месяцы, к друзьям в Монреаль. На одну ночь, что, конечно, безумие — как-никак шестьсот километров. Но друзья почти родственники, поэтому оно того стоит. Сажусь за руль с кульком. В кульке — мандарины. Зимний пейзаж за окном маскируется под российский. Бич эмигранта: все сравнивать со страной, из которой уехал и в которую нет возврата. Нет уже хотя бы потому, что страна за тринадцать лет отсутствия стала другой.

Так, по крайней мере, кажется во время кратких приездов в Москву. Ни дворов родных, ни фасадов, ни лиц. Драматическая подсветка уцелевших памятников архитектуры в ночи лишь усиливает их сходство с призраками. Сплошные «изменчивые тени». Но главное: полнейшее несовпадение реакций. Новый храм Христа Спасителя возник уже после моего отъезда, а все ведут себя так, будто он тут испокон веков стоял. И когда рассказываю кому-то, как раньше морозными вечерами на месте сем поднимался куполом пар и как в седьмом классе всю осень мы с приятелем бегали сюда по утрам не молиться, а плавать, на меня глядят подозрительно, как на шулера с крапленой колодой. Э-э, брат, шалишь, сочиняешь. Хотя, если присмотреться, у отлитых из бронзы врат все те же сердитые бабки, что когда-то торчали здесь же поплавками из зеленоватой воды, только на головах у них теперь платки, а не купальные шапочки. Неужели и они все забыли? Может, так и надо, думаю я. Может, ни к чему помнить старое. Может, и Путин был всегда, а все, что до него — примерещилось. И только в одних глазах нахожу понимание и привычный скепсис — глазах прекрасной Еленысанны, повелительницы дробей и интегралов, школьной учительницы математики, брошенной мне под ноги ветром на углу Ленивки и Волхонки словно затем, чтобы сказать свою реплику и вновь навсегда исчезнуть: «Вы, Вася, тут хотя бы годами не бываете. А я на лето на дачу уезжаю, возвращаюсь — и ничего узнать не могу».

Город, сорвавшийся с петель, потерявший ориентиры. Город с упорством маньяка раз за разом вымывающий из себя золотые крупицы, оставляя один песок. Но только мне-то почему от этого больно? Я тут теперь турист. Мое дело на Красной площади фоткаться и доллары в обменник нести. И откуда, с чего эта тяга вновь влиться в эту жизнь, вновь стать ее частью, сделать своей, иметь значение?

Мчу в Монреаль. Ищу наречия.

Невозможно? Невообразимо? Не то. Не то.

Друзья перебрались в Монреаль из Москвы недавно. Не навсегда, а типа попробовать. Как пойдет. Это новое веяние еще не успело перерасти в тренд. Они пионеры, первопроходцы — во всяком случае, фразы «запасной аэродром» в активном ходу, кажется, еще нет. Как нет и серьезных причин для отъезда. Нефть, ВВП и цены на недвижимость дружно растут. В тюрьме сидит один Ходорковский. Работы кругом завались. Зарплаты немереные. Этап евроремонтов прошел, теперь все строят загородные фазенды, соревнуясь в дизайне. Рестораны любые. Книги и фильмы любые. Во всех наушниках — Шнур. Хочешь быть евреем — пожалуйста. Хочешь геем — будь. В худшем случае — дадут в бубен. Но это уже твои проблемы. Личности, так сказать, а не государства. Вообще, если ходить проторенными тропами, от своих к своим, не спускаясь в метро, не попадая на общих основаниях в больницы, избегая лиц в несвежей одежде и неприятных запахов изо рта, то когда мы еще так жили? В этом банке нахамили, ушел в другой. Тут продали несвежие сосиски, купил в соседней палатке. Не за то ли боролись? И идея создания параллельной реальности — «зоны комфорта», где все будут друг с другом милы, и подъезды убраны, и машины вымыты, и открытые столики в кафе, как в Европе, — не кажется такой уж невероятной. Страна в стране. Как раз и новое поколение, выросшее на пепси, подоспело. Оно лучше нас, загорелее, раскрепощеннее. Не отягощено грузом 200. Умеет наводить глянец. Вот и давайте разделимся: мы с этими ребятами будем жить так, будто вокруг ничего плохого не существует, а вы там тухните со своей старперской политикой, задыхайтесь в нефтяных испарениях, откатывайте и распиливайте. Может, в этом и состоит пресловутый «особый русский путь»? Игнорировать все, что неприятно глазу, уху и сердцу. Чтобы как в детстве: зажмурился — значит, спрятался. Одно плохо: даже с закрытыми глазами ощущение опасности остается. И откуда эта опасность исходит — неясно. То ли бунта ждать, то ли новых посадок. Для чего и нужен «отступной вариант» вроде домика в Монреале.

На границе с Канадой небольшая задержка. До 11 сентября 2001-го у пассажиров в машине даже документы, случалось, не проверяли. Теперь просят открыть багажник, заглядывают в салон, интересуются целью поездки. Обнаружив два оставшихся мандарина, требуют либо выбросить, либо сейчас же съесть. Выбросить не позволяет советское прошлое. Съезжаю на обочину и злобно жую, давясь. При желании из Америки в Канаду и сегодня провезти можно все — от наркоты до покойника. Но только не фрукты.

Абсурдно? Нелепо? Опять не то.

Своего абсурда и в Америке хватает. И «страна в стране» тут тоже есть. Красные штаты, синие штаты, север и юг, мегаполисы и провинции, богатые и бедные, те, кто за войну в Афганистане и Ираке, и те, кто против. Но есть и общественный договор: когда «рулят» те, кто тебе не нравится, надо просто подождать четыре года, максимум восемь лет — и потом приходят твои. В тот год все еще будет длиться ковбойская ухмылка Буша, и вице-президент Чейни, охотясь где-то в Техасе на перепелок, случайно подстрелит своего 78-летнего друга-миллиардера, и в Южной Дакоте войдет в силу закон, предусматривающий уголовную ответственность за аборты, и конгресс, напуганный первой волной гей-браков, примется всерьез обсуждать поправку к конституции, уточняющую, что брак — это не просто союз между двумя людьми, а непременно между мужчиной и женщиной. Однако, мотаясь по стране за новостными сюжетами, я уже чувствую нарастающее недовольство всей этой неоконсервативной лексикой, усталость от одних и тех же лиц. Ни извлеченный (в буквальном смысле из-под земли) Хусейн, доживающий свой последний год в иракской тюрьме (в декабре его торопливо вздернут на виселице, и снятое на телефон видео варварской казни станет наглядным подтверждением тому, что на смену одному бандиту пришли другие), ни убийство международного террориста Абу Мусаб аз-Заркави, правой руки Бен Ладена (воздушный рейд, точечная бомбардировка, среди убитых — семеро сообщников, жена и грудной ребенок) уже не предотвратят разгрома республиканцев на промежуточных выборах. С ноября этого года они еще формально остаются у власти, но уже ясно, что в 2008-м Белый дом не удержат.

Обо всем этом хочется говорить, во всем этом тянет разобраться, но Россию освещение реальных процессов на территории Штатов интересует все меньше. Она озабочена исключительно собой и требует рассказа не о мире вокруг себя, а о себе в мире. Перебираю в голове собственные сюжеты. Большой покоряет истинных ценителей балета в Америке. Бутман показывает Нью-Йорку, что такое настоящий джаз. Аукцион русского искусства в «Сотбисе» устанавливает рекорды продаж. Архив философа Ильина наконец-то возвращается на родину. Сольный концерт Хворостовского в Карнеги-холле проходит с небывалым аншлагом. Бензоколонки «Лукойла» пользуются особой симпатией простых автомобилистов. Все остальные новости выполняют роль фона, оттеняющего нашу размашистую поступь по планете. Когда-то великолепный Резо Габриадзе сказал: «Послы нужны для того, чтобы ими разговаривали главы государств». А зачем нужны репортеры? С каждым днем я все отчетливей ощущаю, что превращаюсь в человека, которым разговаривают. Но кто и зачем — не понимаю.

Дико? Безумно? Зверски? Все мимо.

Отчасти от того, что не понимаю, кто и с кем мною разговаривает, и переключаюсь на литературный перевод. Отчасти поэтому и срываюсь на одну ночь в Монреаль к друзьям-фактически-родственникам. В прямом смысле бегу от действительности, от прорастающего в душе страха. Хоть решение уйти с НТВ и принято, ответа на вопрос «что дальше?» — нет. Легко мечтать о вольных хлебах, пока находишься на полном довольствии. Мне нужно, чтобы кто-нибудь хлопнул по плечу, поддержал. Мне нужно хотя бы одно неопровержимое доказательство правильности принятого решения. Но доказательств нет. И хуже того, знакомые поголовно считают, что я совершаю ошибку.

Пока мы откупориваем шампанское и вопим «ура!», пока выбегаем на улицу и пускаем в небо шутихи, пока спорим, уписывая домашний рулет с малиной, кто увезет больше всего медалей с Олимпиады в Турине и какой фильм возьмет в этом году «Оскара» — «Мюнхен» или «Горбатая гора», на другом конце мира наступает рассвет, а вместе с ним происходит событие, о котором никто из нас в тот момент не знает (а если и знает, то уж точно значения не придает — во-первых, нечто подобное бывало и раньше, а во-вторых, это ведь «их» разборки, из параллельной реальности, а значит, нас никоим образом не касается). Газпром, не договорившись с Украиной о новой цене на газ, закручивает вентиль в трубопроводе, приостанавливая поставки. «Принуждение к переговорам» действует так же безотказно, как через несколько лет в отношении Грузии подействует «принуждение к миру». То, что продавали по $50 и за что хотели $160, с закрученным вентилем стоит $230 и всех сразу и безоговорочно устраивает. «Это что-то вообще запредельно бесстыжее», — скажет мне через пару месяцев один продвинутый знакомый, безуспешно пытаясь растолковать, по какой схеме идет распил. Но из всех объяснений вынесу только одно словечко — «запредельно». Мы всегда слышим и выуживаем из текстов лишь то, что уже давно ищем.

Второе словечко выужу позже. Не могу точно вспомнить момент. Возможно, после того, как получит огласку история с призывником, изувеченным пьяным сержантом до такой степени, что ему придется ампутировать ноги. А может, когда сообщат подробности убийства известной российской журналистки, и я с невыносимой ясностью представлю лифт, и высыпавшиеся из сумки продукты, и рану от контрольного выстрела в голову. А может, когда на глазах всего мира в одной из лондонских больниц будет умирать облысевший, с ввалившимися щеками молодой человек, отравленный таинственным ядом, название которого сразу придаст происходящему размах шекспировской трагедии.

Все мы будем тогда бесконечно повторять: ужас, жуть, жутко. И я вдруг пойму: оно!

Жутко громко и запредельно близко. Всегда. Все.

И со временем, когда ужас и жуть этого года станут прошлым, сольются с ужасом и жутью последующих годов, когда подробности сотрутся, а даты смешаются, первое, что безошибочно буду вспоминать про 2006-й — муки поиска двух наречий и счастье избавления от этих мук.