Каково это — быть тезкой заключенного тюрьмы Гуантанамо, которого подозревают в связях с Усамой бен Ладеном

Эта скамейка стоит у ворот тюрьмы Гуантанамо, в которой Мохамеда продержали 14 лет, с 2002 по 2016 год, не предъявив никакого обвинения. Американцы подозревали, что он – член «Аль-Каиды». Его друга зовут Абдул Латиф Нассер, заключенный №244 – его доставили в Гуантанамо в том же году, так же не предъявили обвинений и считали, что он занимает высокое положение в организации.

Мохамед ждет долго, но понимает, что опаздывает на рейс, попасть на который мечтал последние 14 лет. Один из самых счастливых моментов в его жизни омрачен пропажей друга, который по всем расчетам должен был выйти на свободу в тот же день.

Освобождение обоих заключенных одобрило американское правительство. Те же сотрудники разведывательных ведомств, которые в 2002-м упрятали их в Гуантанамо – в юридический вакуум, – официально заявили, что Латиф и Мохамед больше не представляют угрозы для Соединенных Штатов Америки и могут вернуться домой.

Вернулся только Мохамед. Дома, в Мавритании, он стал героем новостного выпуска – после того как пригласил к себе домой бывшего охранника из Гуантанамо, с которым подружился, пока сидел там. Он познакомил тюремщика с семьей, они вместе отметили Рамадан и пересмотрели фильм, который оба очень любят, – «Большого Лебовски». Абдул Латиф Нассер в это время сидел в своей камере. Он остается там до сих пор.

Последние три года я пытаюсь разобраться в истории Абдула Латифа Нассера, также известного как заключенный ISN 244. У него нет ни паспорта, ни водительских прав, ни телефонного номера. Мне не разрешают даже побеседовать с ним, потому что все, что он говорит, немедленно становится засекреченным. Кто этот человек? Как он оказался в одной из самых укрепленных тюрем мира? И почему он все еще там, хотя его официально разрешили освободить?

Кажется, это простые вопросы – но в попытках ответить на них я блуждал по коридорам Пентагона, за мной следили люди, сидящие в машинах без номеров, а по ночам я переписывался в WhatsApp с предполагаемыми террористами. Я взял интервью у шестидесяти человек – офицеров ЦРУ, бывших сотрудников Белого дома, адвокатов, защищающих приговоренных к смертной казни, и даже у генерал-майора морской пехоты, когда-то руководившего строительством тюрьмы Гуантанамо.

Я узнал историю, которая входит в сферу интересов пяти стран и трех американских президентов и касается самых фундаментальных ценностей Америки: жизни, свободы и власти закона. А заинтересовался я историей Абдула Латифа Нассера по личной причине: он мой тезка.

Я родился в Канаде, в семье мусульман, меня зовут Латиф Нассер. Во время учебы в университете по программе обмена студентами я отправился в Марокко, на родину «другого Латифа». Я провел там семестр и довольно быстро выяснил, что местные жители считают мое имя святотатственным – в исламе «Латиф», «Добрейший», это одно из 99 имен Бога. Как если бы американка назвала своего сына «Бог». Также я выяснил, что к моему имени стоит добавить префикс. Те месяцы, что я провел в Марокко, я называл себя Абд-аль-Латиф Нассер, «слуга Добрейшего».

Много позже, в 2017-м, я случайно увидел твит о марокканце по имени Абдул Латиф Нассер. Сначала я решил, что речь идет обо мне. А когда понял, что ошибаюсь, заинтересовался: где-то живет человек, которого зовут в точности как меня, но мы никогда не встречались. Мне стало любопытно. Кто этот человек, марокканская версия меня? Похожи ли мы?

Оказалось, что «другой Латиф» – заключенный Гуантанамо. И не просто заключенный. Я читал его дело, опубликованное WikiLeaks в 2011-м. До того как его взяли в плен в Афганистане в декабре 2001-го, Латиф был (если верить Министерству обороны США) одним из главных экспертов «Аль-Каиды» по взрывчатым веществам и работал напрямую с Усамой бен Ладеном до и после терактов 11 сентября; а во время боев с американскими войсками в районе горы Тора-Бора в Афганистане командовал одним из отрядов боевиков. По версии американских спецслужб, он принимал участие в подрыве Бамианских статуй Будды, признанных ЮНЕСКО международным культурным наследием. В деле, датированном 2008 годом, сообщалось, что Абдул Латиф Нассер представляет «большую опасность для США, а также интересов и союзников США».

В том же году заключенные Гуантанамо впервые получили право подавать апелляции – после того как Верховный суд встал на их сторону в деле «Бумедьен против Буша». Абдул Латиф Нассер с самого начала считался одним из тех заключенных, которым нельзя предъявить серьезное обвинение за недостатком улик, но при этом слишком опасным, чтобы выпустить его на свободу. С первого дня в Гуантанамо он стал одним из «пожизненных узников».

К концу второго срока Барака Обамы – когда оставалось все меньше времени, чтобы выполнить давнее намерение президента закрыть Гуантанамо, – заключенными начали заниматься активнее. Обама освободил из тюрьмы 196 человек. Одним из них был друг Латифа Мохамед.

Кто выйдет на свободу, определяла комиссия из представителей главных национальных организаций: Министерства обороны, Госдепартамента, Министерства юстиции, Министерства внутренней безопасности при участии Объединенного комитета начальников штабов и директора национальной разведки. Если все они единогласно признавали, что заключенный больше не представляет угрозы для Соединенных Штатов, – его отпускали. Так и произошло с Мохамедом Салахи.

Вскоре после того как я узнал о существовании заключенного с моим именем, я связался с его адвокатом, Шелби Салливан-Бенис. Шелби сотрудничала с правозащитной организацией HKO Reprieve, предоставляющей юридическую помощь некоторым узникам Гуантанамо. Шелби было 29 лет, и она защищала семерых из них. Про Абдулу Латифа Нассера она смогла сообщить следующее: почти все, что я о нем знал, не соответствовало действительности.

Для начала она объяснила мне, что документы Минобороны, которые я прочел, основаны на сомнительных источниках. Что-то рассказали афганские ополченцы, сдавшие Латифа американцам за вознаграждение. В чем-то он признался сам – не исключено, что под пытками. Остальное обвинение было собрано из сообщений многословных, хорошо оплачиваемых информаторов – эти сообщения даже правительство Соединенных Штатов позднее признало сомнительным источником.

О том, как видит ситуацию сам Латиф Нассер, Шелби рассказала мне столько, сколько позволял закон. По ее словам, Латиф никогда не имел отношения к «Аль-Каиде» и не работал на Усаму бен Ладена. Он не одобрял и не поддерживал теракты 11 сентября, не взрывал статуи Будды. Шелби сказала, что в Афганистан Латиф отправился, чтобы помочь другим мусульманам, страдающим от войны, но оказался не в том месте и не в то время.

Больше всего Шелби расстраивал тот факт, что у ее подзащитного не было возможности оспорить обвинения в суде. Все, что ему оставалось, – пытаться доказать американским военным, что в тот или иной день он находился совсем не там, где утверждает американская разведка. Шелби считала, что это безнадежная затея. Честно говоря, я бы и сам не вспомнил – и уж тем более не смог бы доказать, – где я был в тот или иной день десять лет назад, особенно если представить, что у меня не было ни социальных сетей, ни электронной почты, ни даже мобильного телефона.

В июне 2016 года Латиф Нассер наконец попал на комиссию по освобождению. Адвокаты сообщили, что он – образцовый заключенный. В тюрьме он самостоятельно выучил английский язык и даже составил рукописный англо-арабский словарь из 2000 слов. В Марокко его ждала семья и работа – чистильщика бассейнов в отелях Касабланки.

Выступая перед комиссией, Латиф произнес короткую речь по-английски. Он прошел по краю – выразил сожаление, но не признался ни в чем конкретном.

Тактика сработала. Комиссия сочла, что Латиф Нассер больше не представляет угрозы национальной безопасности, и 11 июля 2016 года одобрила его выезд в Марокко. От дома его отделяло несколько бюрократических процедур и перелет через Атлантику. Но после заседания бумаги где-то застряли. Прошел июль. Прошли август и сентябрь, а в октябре Латифа не дождался его друг Мохамед, сидевший на скамейке у ворот тюрьмы. Все это время Абдул Латиф Нассер маялся в своей камере. Каждый раз, когда кто-то проходил по коридору, Латифу казалось, что наконец пришли за ним и сейчас его отвезут в аэропорт. Но никто не пришел. К тому моменту, когда бумаги нашлись, а американские и марокканские дипломаты договорились об обмене, было уже поздно. Барак Обама покинул Овальный кабинет, его советники передавали дела команде Дональда Трампа. А Трамп объявил в своем твиттере:

«Мы больше никого не выпустим из Гуантанамо. Там сидят очень опасные люди, нельзя допустить, чтобы они вернулись на поле боя».

Шелби поняла, что Латиф проведет в тюрьме как минимум ближайшие четыре года, а может, и больше – кто знает.

Абдул Латиф Нассер оказался в лимбе. Одно правительство пообещало ему свободу, другое решило оставить его в тюрьме навсегда. Говорить о Гуантанамо в Америке почти перестали.

Сама тюрьма похожа на город-призрак. Я успел там побывать, пока правительство Трампа не отменило туры для прессы. Большая часть камер пуста. Латифа и других узников мы видели через одностороннее стекло – как в зоопарке.

Как и многих других заключенных Гуантанамо, Латифа пытали. Знаменитой пытки водой он избежал, но его били, лишали сна, включали оглушительную музыку, держали на жаре и на холоде. Он по году проводил в одиночных камерах. Его изводили психологически – например, угрожали сделать что-нибудь с его семьей.

Я съездил в Марокко, чтобы повидаться с его родными. Стоило мне переступить порог дома, в котором он вырос, как Кадия, одна из его сестер, подбежала ко мне и быстро заговорила по-арабски. Она знала, что я приеду; знала, что мы с ее братом тезки; но не подозревала, что мы одного роста, одного телосложения и что я выгляжу совсем как он в тот год, когда они виделись в последний раз. Кадии казалось, что она перенеслась назад во времени и снова встретилась с братом.

Я провел у них в гостях два дня. Они принимали меня тепло – будто я и правда был членом их семьи. «Другого Латифа» они не видели больше десяти лет. С тех пор он отрастил длинную седую бороду. Мысль о том, что их Абдул Латиф был членом «Аль-Каиды», казалась им абсурдной. Когда комиссия решила его отпустить, они были счастливы. Сделали дома ремонт – специально, чтобы Латиф мог поселиться в комнате с окном – в его тюремной камере не было окон. Считали дни.

В день инаугурации Трампа представитель правозащитной НКО отправился к семье Латифа, чтобы сообщить печальные новости. К тому моменту семья уже приготовилась к празднику – купили даже шоколадный торт. Они были в шоке. Родные Латифа все переспрашивали у адвокатов и никак не могли взять в толк – как американское правительство может держать в тюрьме человека, которого само же решило отпустить?

С тех пор прошло четыре года, и ответа на этот вопрос все еще нет. Теперь судьба Абдула Латифа Нассера и других заключенных Гуантанамо напрямую зависит от исхода президентских выборов 2020 года. Если выигрывает демократ, Латифа, скорее всего, отпустят. Если победит Трамп – шансов нет.

Тюрьма Гуантанамо вряд ли станет темой избирательной кампании. Для многих она превратилась в мрачное воспоминание из темной эпохи. Но сама тюрьма никуда не делась. Сейчас там сорок заключенных, которым не полагается даже суда. И у каждого из них есть имя.

После того как журналист Латиф Нассер записал подкаст о заключенном Латифе Нассере, тому удалось передать через адвоката письмо на волю. Он по-прежнему не может ни прочесть этот текст, ни послушать подкаст, ни узнать, что люди думают о его судьбе. Его открытое письмо миру, который он не видел почти 20 лет, публикуется без купюр.

Мой адвокат говорит, что теперь люди знают мое имя. Что ж, это лучше, чем быть просто номером. Последние 18 лет в Гуантанамо я провел как ISN 244. Теперь о моей жизни есть статья, и кто-то ведет обо мне подкаст – «Другой Латиф». Конечно, его записывают без меня. Я не имею права даже услышать собственную историю.

Три года назад комиссия шести федеральных разведывательных служб, охраняющих Соединенные Штаты, единогласно признала, что меня можно освободить. Они пришли к выводу, что я «не представляю угрозы для Америки и ее союзников», – я говорил об этом с самого начала. Но прежде чем меня успели отправить домой, Дональд Трамп выиграл выборы, пообещав «никого не выпускать из Гуантанамо».

Мне было тяжелее всего в первые месяцы. Раньше я переживал другое – глубочайшее одиночество в одиночной камере, в которой провел годы; ужас голодовки и унижение принудительной кормежки. Но оказалось, что больнее всего – знать, что твоя свобода всецело зависит от одного человека и что этот человек не отпустит тебя никогда.

После того как Трамп стал президентом, я потерял способность спать и есть. Все, что я мог, – это плакать. Впервые в жизни я ненавидел себя; весь мир казался мне отвратительным. Я не хотел никого и ничего видеть. Чуть не сошел с ума.

Три месяца я не мог заснуть по ночам и начал спать только после того, как прочел книгу о Наполеоне – на Эльбе, в изгнании, он тоже страдал от бессонницы и завел небольшой сад, он работал там, пока не начинал засыпать на ходу.

Я делаю примерно так же. Я тренируюсь, читаю и занимаюсь языком, пока не измотаю себя окончательно.

Кроме борьбы с бессонницей это и способ сопротивления: я ничего не могу поделать со своим заключением, но могу, по крайней мере, занять себя и держать себя в форме. В тюрьме каждый день сталкиваешься со множеством мелких и бессмысленных несправедливостей, существующих только для того, чтобы поддерживать враждебность между тюремщиками и заключенными. Многие пленники перестают следить за собой, чтобы не продлевать страдания. Но я отказываюсь сдаваться.

Мне очень помогло чтение. За последние годы я многое узнал о других культурах. Когда читаешь, погружаешься в чужой ум и будто начинаешь мыслить заново. Часть этих мыслей потом неизбежно остается с тобой.

Еще книги позволяют мне пережить все, что я потерял. Мне нравится читать о любви, об отношениях между людьми, о морали. Мне столько всего недоступно, но в книгах возможности бесконечны. Я ужасно скучаю по родным и жалею, что не могу завести собственную семью. Но, по крайней мере, меня утешают книги.

Из общения с другими заключенными я стараюсь вынести как можно больше – в конце концов, у нас с ними никого нет. Особенно я люблю беседовать с Сайфуллой Парача, самым старым заключенным Гуантанамо. Выходные мы проводим во дворе тюрьмы за чашкой растворимого кофе.

Однажды утром, когда все остальные еще спали, он заметил: «Ну и зрелище – двое сумасшедших гуляют по пустому тюремному двору!» Что нам остается? Только смеяться.

Как моя жизнь выглядит со стороны? Что думают люди, когда слышат мою историю по радио? Даже президент Трамп однажды сказал, что тратить в год по 13 миллионов долларов, в которые обходится американскому государству каждый заключенный Гуантанамо, – безумие. Я просто одинокий марокканец, которым давно перестали интересоваться спецслужбы. Так что мешает Трампу послушать собственного совета и отпустить меня домой?

Отобрать свободу, отнять даже право на суд, не оставить ничего, кроме отчаяния, – разве это не нарушение всех возможных прав человека? Пусть читатели вспомнят об этом, когда узнают обо мне – о человеке, запертом в истории, которую он не может даже прочесть, в ожидании счастливой концовки, которая так и не наступила. ¦