От второй чеченской войны до протестов на Болотной: писатель Захар Прилепин — о России нулевых

Ерунда.

Я был юн и радостен в 1990-е; нулевые так вообще время моей кипящей бодрости и удачи. Но никакой ностальгии по этим временам я не испытываю. Мне пожизненно отвратительны «девяностые». О нулевых есть что вспомнить – но замолвить и о них нечего.

Если теперь оглянуться и всмотреться, нулевые – это такой замес из девяностых и десятых – прежнее (1990-е) оседало, новое (2010-е) вызревало.

Ни прежнее не осело окончательно, ни новое не вызрело полноценно, но ощущение плотного стыка времен от нулевых все равно есть.

Нулевые начались чуть раньше, с заходом – в 1999-й.

Я помню этот момент: я и сам там на малых ролях присутствовал.

Это был август 1999-го, я командовал отделением ОМОНа, мы были в очередной командировке – Хаттаб зашел из Чечни в Дагестан, нас отправили его встречать, Хаттаба выбили, и...

Я помню, мы стоим с бойцами на блокпосту, работает радио, и по радио говорят: русские бомбардировщики наносят по отступающим отрядам боевиков удары уже на территории Чеченской (фактически независимой тогда) Республики.

– Пацаны, кажется, началось, – сказал я.

Пацаны оживились.

Я угадал. Мы зашли в Чечню. Мы вернулись в Грозный. Мы закончили 1990-е. Мы отомстили за всех своих, убитых с 1995-го по 1999-й. Мы начали нулевые.

Хотелось большего, но большего не случилось и случиться тогда не могло.

России нужен был разгон для того, чтобы сосредоточиться.

Государство едва-едва начинало проявляться почти неуловимыми контурами.

Россия, закончив вторую чеченскую, посмотрев всей страной «Брата» и «Брата 2», медленно подходя к 08.08.08, с превеликим сомнением примеряла на себя этатистские одежды, еще не догадываясь, что этатизм не стоит на отрицании позавчерашнего дня.

Кто мы такие, что мы строим, куда идем – ничего понять было нельзя; никто и не понимал. Только Глеб Павловский смотрел поверх очков, уверенный, что он в курсе ситуации.

К середине нулевых действовавшая власть перестала устраивать всех политически активных граждан.

Самые ретивые и отъявленные либералы, раскудрявые звезды 1990-х, почувствовали, что обмануты властью. Казалось бы, их люди продолжали сидеть на ключевых позициях и здесь, и там, но у этих ребят неплохая интуиция, они видели: всепожирающий напор 1990-х осмысленно тормозят, отовсюду выползают эти самые, подбирающие все больше под себя «силовики».

И хотя «силовики», на первый взгляд, делали примерно то же самое, что и заправилы 1990-х – пилили и перераспределяли, – ничего хорошего либералам ждать от них не приходилось.

Разнообразные леваки и мои «Саньки» – консервативно-просоветского, или анархистского, или любого иного толка – тем более не принимали власть: надежд на реванш становилось с каждым годом все меньше и меньше. Все 1990-е им (нам) хотя бы верилось, что Борис Николаевич обрушится в ад, и власть вернется в руки сама – но теперь никто никуда рушиться явно не собирался.

«Правые» бодро ходили на свои «русские» бритоголовые марши, искренне веря, что вся беда в понаехавших мигрантах, которых крышуют «фейсы» и «кремлевские».

В итоге шаг за шагом происходило диковатое сближение: нацбол Лимонов, ультралиберал Каспаров и отчисленный из власти Касьянов создали триумвират. К их триумвирату прибилось энное количество разношерстной публики.

Спустя еще какое-то время вчерашний «яблочник» Навальный, националист Петр Милосердов и автор этих строк слепили движение «Народ». Движение умерло на следующий день после создания, но симптоматика у союза была схожая.

Утром мы могли общаться с Константином Крыловым, днем выступать на коммунистическом митинге, вечером пить чай с Машей Гайдар.

Кирилл Серебренников поставил «Саньку», переименовав его в «Отморозки». Спектакль получил главную театральную премию.

Вечером Навальный мог написать твит: «Камрады, завтра идем на "Саньку" в "Гоголь-центр". Его камрады шли на "Саньку" в "Гоголь-центр".

На марши несогласных собирались те, кто в прямом смысле хотел передушить друг друга в 1991-м и в 1993-м.

Я не хочу выдавать себя за человека, который задним числом наделяет себя осознанием происходящего. Я отлично осознавал все уже тогда.

Мне не было симпатично происходящее.

Нет, сам факт постановки «Саньки» в «Гоголь-центре» казался славным и смешным, особенно памятуя о том, как Серебренников одновременно ставил пьесу по роману Владислава Суркова, что делало ситуацию окончательно абсурдной, но все остальное...

Когда Лимонов придумал свою «Стратегию 31» – выходить каждого 31-го числа в центр Москвы и не только – с целью сноса власти, когда на сцене сменяли друг друга сам Эдуард Вениаминович, Каспаров, Немцов, Алексеева и даже не помню кто, я за все время существования этой «Стратегии» не явился ни на один митинг.

Это все казалось ненужным; возникало легкое ощущение брезгливости; Дед бесился, видя мое поведение.

Я тоже люблю революцию, но я не слишком понимал, как ее можно делать с теми, против кого мы хотели ее делать.

Впрочем, идти к власти, где братья Якеменко строили своих дегенеративных хунвейбинов, – это был кошмар не меньший.

Между прочим, начавшиеся раньше времени нулевые закончились тоже не по календарю, а чуть позже, заскочив в десятые.

Это, конечно же, была Болотная.

Апофеоз того самого единения, которое складывалось, складывалось, но так и не сложилось.

Колонны разнообразной оппозиции сползлись в тот день на площадь Революции, но оттуда, ведомые либеральными и националистическими вождями (помню проходящего мимо Немцова, помню проходящую мимо Чирикову), были уведены на площадь Болотную.

На площади Революции остались мы с Лимоновым и, как Дед писал, «триста нацболов» – на самом деле тридцать.

Мне позвонили в тот день с «Эха»: как дела? И я с огромным облегчением сказал, что с либералами больше дела иметь не хочу, потому что они жулье и проходимцы, которые способны своровать все что угодно, даже массовое человеческое недовольство.

Лимонов потом еще девять лет писал, что у него украли революцию; а я ничего не писал – я наконец освободился от необходимости водить ненужные мне приятельства и делать приличное лицо.

Протест приватизировала буржуазия. Нулевые закончились.

Оставалось три года до Дон--басса. ≠