Множество людей умирает слишком рано. Не дожив буквально пары дней до своего неожиданного и такого чаемого признания, чуть ли не славы, и стольких слов благодарности за сделанное — слов, которые они очень хотели услышать при жизни. Эти слова произносятся только во время прощания. Общество дозирует похвалу и награду, большинству людей разрешается услышать главные, итоговые слова о себе, только когда они уже за порогом жизни. Некоторые даже мечтают «умереть понарошку», чтобы услышать свое «спасибо».

Гэри Беккеру умирать было совершенно незачем — он жил долго и все услышал при жизни. Нобелевскую премию по экономике он получил еще в 1992 году, а в 2001-м Милтон Фридман назвал его «величайшим ученым в области социальных наук, кто жил и работал во второй половине XX века». Сам Беккер, разумеется, охотно отводил эту роль Фридману, своему учителю и многолетнему другу. Их первая встреча, вспоминал Гэри, была довольно унизительной: на семинаре Фридман задал вопрос, он ответил, а Фридман показал, что это не ответ, а всего лишь слова из вопроса, переставленные в другом порядке. Принстонский курс экономики и пара опубликованных научных статей — это не вершина образования, решил Беккер, и следующие шесть лет провел «у ног Фридмана», переосмысливая все, что узнал об экономике. Это был самый интеллектуально напряженный период в жизни, говорил он потом.

Оба великих американских профессора жили долго — 177 лет на двоих. Так долго, что общество снова стало забывать о том, что именно они сделали, и отдавать свою свободу государству, возвращаясь к этатистским идеям начала XX века. Современные интеллектуалы-«леваки» просто не читали чикагских экономистов. Фридман показал, что капитализм — это вовсе не «царство чистогана», а социальное устройство, позволяющее людям быть свободными. Просто потому, что индивидуумы, если только они в здравом уме и твердой памяти, знают свои интересы и понимают, что им нужно, на порядок лучше, чем государство. А лучший способ помочь людям, включая бедных, — обеспечить честную конкуренцию между желающими это сделать. Между провайдерами товаров и услуг, включая медицинские и образовательные, и между политиками, которые «торгуют» идеями обустройства нашей жизни. Эти два принципа — достаточное основание для того, чтобы ударить чиновников по рукам, запретить им лезть в сферы, регулирование которых может быть устроено без государства, — лучше и эффективнее, чем при социализме.

Беккер сделал следующий шаг. На эмпирическом уровне он доказал, что поведение людей вне экономической сферы также определяется анализом целей, выгод, издержек и рисков. Так, невозможно уменьшить количество преступлений, увеличив тяжесть наказания за них. Нужна еще одна малость: чтобы повысилась вероятность быть пойманным. Если же наказание ужесточается, но еще сильнее ослабляется вероятность быть наказанным (при неизменном «призе» за удачное, но нераскрытое преступление), то число желающих совершить его только вырастет. Эта логика применима ко множеству вещей. Например, если не регулировать доступ иммигрантов в страну административно — квотами и разрешениями, а продавать право на въезд, то страна, в которую хочет въехать больше людей, чем она может принять, получит лучших иммигрантов — тех, для кого ожидаемая выгода от перемещения более всего превышает «плату за вход». Благо достанется тем, кто ценит его более, чем другие, — чистая экономика.

Даже со своей второй женой, историком Гвити Нашат (они прожили вместе 34 года), специалистом по Ближнему Востоку и немного феминисткой, Беккер познакомился, совершая экономическую сделку. 50-летний профессор купил новый обеденный стол, старый ставить ему было некуда, и он продавал его за $200 вместе с десятью стульями. Гвити, не имевшая ни малейшего представления о чикагской экономике, посмотрела гарнитур и была разочарована — он оказался современным. Она позвонила профессору, надеясь сбить цену: сообщила Гэри, что гарнитур ей не понравился, что она только вернулась с конференции и устала, что деньги будут у нее лишь на следующей неделе. От Беккера — никаких уступок: «Это не мои проблемы»; «Вам не стоит его покупать, столом интересовался другой покупатель, и я отдам его ему». Но у Гвити тоже не было времени искать другую мебель — она писала докторскую, а гарнитур был нужен срочно.

И тут она познакомилась с азами чикагской экономики, выяснив, что профессор готов получить деньги позже, поскольку ей доверяет, а гарнитур может отдать прямо сейчас. Но не готов сбавлять цену: «Мне не нужны деньги, но это принцип. Я не хочу продавать его дешевле, чем он стоит». Гвити взяла мебель. «Ну что еще ты могла ожидать от чикагского экономиста — они же все фашисты», — сказала ее подруга Мэрилин. Но «фашист» пригласил Гвити на ужин, и она потом даже радовалась, что ей удалось его немного «просветить».

Некоторое время спустя Гвити устраивала ужин, празднуя получение преподавательской работы в Чикагском университете. Когда он закончился, Мэрилин, уже не рисковавшая называть друга Гвити фашистом, выразила сожаление: дескать, она тоже хотела просветить экономиста, но не видела его и за весь вечер не перемолвилась с ним ни словом. «Но ведь ты просидела с ним весь ужин», — изумилась в свою очередь Гвити. Так Мэрилин узнала, что человек, общением с которым она была захвачена несколько часов кряду, который рассказывал ей удивительно интересные вещи о семье, разводах, преступности и прочем, и был Гэри Беккером. «Я-то думала, что Беккер — экономист, — заключила Мэрилин. — А беседовала с совершенно очаровательным человеком». Оказывается, среди экономистов такие тоже встречаются.