Юрий Сапрыкин об эволюции поп-героя: от Виктора Цоя до Марка Цукерберга

Правила жизни попросил публициста Юрия Сапрыкина проследить, по каким законам жили и как менялись главные герои поп-культуры последних тридцати лет — от Мадонны до Марка Цукерберга и от Виктора Цоя до Оксимирона.

Материал был впервые опубликован в 2016 году.
Юрий Сапрыкин об эволюции поп-героя: от Виктора Цоя до Марка Цукерберга
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

1990 год, месяц уже не вспомнить, Артемий Троицкий демонстрирует в «Программе А» очередную новинку — клип Мадонны, построенный на модном нью-йоркском танце: смысл его в том, чтобы ненадолго застывать в картинных позах, как на фотосессии для журнала Vogue. Зрители вечернего эфира Центрального телевидения в подавляющем большинстве не держали в руках журнал Vogue, ничего не знают о том, что сейчас танцуют в Нью-Йорке, им невдомек, что Мадонна подсмотрела этот танец в местных гей-клубах, а трек построен на сэмплах и мотивах из классических диско-треков, которые возникли чуть раньше в тех же заведениях. Let your body move to the music — поет Мадонна, но смысл клипа как раз в том, что движение можно остановить, разъять на законченные фрагменты, представить как последовательность статичных поз — пусть даже они с пулеметной скоростью сменяют друг друга на дистанции трехминутного ролика. Тело движется, но в каждый отдельный момент остается статичным, его очертания, как всегда происходит в искусстве, можно наделять тем или иным смыслом — или не видеть никакого.

Остановившееся мгновение, картинка, которую можно поставить на прикроватный столик или повесить в рамке на стену, — для поп-звезды это все равно что клетка для белковой жизни: первичная форма существования. Фотокарточка или постер, в которые нужно вглядываться, разговаривать с ними, узнавать в них себя или видеть в них некий высший идеал — это то, что сделало поп-культуру почти что религией, пусть вульгарной и светской; взвинтило градус эмоций, перевело интерес и привычку в регистр поклонения, превратило поп-звезд в буквальном смысле в иконы. Девичьи самоубийства после смерти Рудольфа Валентино или Есенина были невозможны десятилетием раньше: для фанатского экстаза необходим напечатанный массовым тиражом портрет, заставляющий переживать фатальный разрыв между притягательностью и недостижимостью. Протянувшийся сквозь десятилетия культ Элвиса и The Beatles был создан не только музыкой, но журналами, постерами, киноафишами: любовь требует любования. Первые несоветские по духу и стилю поп-звезды — Пугачева и Боярский — окончательно оформились в этом качестве после того, как их портреты работы Валерия Плотникова стали печатать на целлофановых сумках. Даже сложившийся к началу 1980-х статус Высоцкого как универсального героя — любовника, собутыльника и народного поэта в одном лице — был бы невозможен без самодельных портретов, стоявших у дальнобойщиков под ветровым стеклом: их продавали цыгане и глухонемые во всех электричках и на всех рынках великой страны.

РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Что делает человека звездой, кумиром, героем поколения — да много чего: от сексуальной харизмы до способности передавать через себя пресловутый дух времени, но общим знаменателем всегда оказывается узнаваемая картинка — и с появлением домашнего видео и музыкальных каналов диктат картинки становится всепоглощающим. 1980-е — по объективным индустриальным показателям эпоха звезд такого масштаба, какого не видело человечество. Майкл Джексон, Арнольд Шварценеггер, Майкл Джордан — люди, на которых ориентируется (и за которых готов платить) весь мир; их присутствие превращает любую затею в сверхприбыльный бизнес. Их образы доведены до почти мультипликационной отточенности: поп-артист, герой боевика, спортсмен; их странность, маскулинность или женственность (в зависимости от амплуа) максимально гипертрофированы, их как будто рисовали диснеевские аниматоры или авторы комиксов. Серьезные критики на исходе десятилетия сокрушались, что от 1980-х в истории останутся только бесконечные переодевания Мадонны да маскарадный костюмчик Принса; впрочем, даже артисты, более озабоченные сущностью — вроде R.E.M или Eurythmics, — отпечатались в коллективной памяти прежде всего короткой стрижкой Энни Леннокс и танцем Майкла Стайпа в клипе Losing My Religion. И если в случае со Стайпом и Леннокс нетрудно расшифровать их жизненную программу, понять, за что и против чего они, то артисты уровня Джексона и Мадонны — это уже полная победа видимости, постоянная трансформация, которая не означает ничего, кроме самой себя.

Кто-то из очевидцев писал, что отечественные рок-звезды 1980-х — первое поколение, которое снимало у своих западных коллег не просто позы, а движения: задачей рокеров 1970-х было застыть максимально эффектным образом (как на фотографии каких-нибудь Deep Purple), Гребенщиков, Курехин и Цой, которые километрами отсматривали видео с эфирами MTV, перевели это застывание в динамику. Речь не только о манипуляциях с микрофонной стойкой: сам их образ перестает быть неизменным, сегодня ты эстет с косой челкой, завтра бородатый гуру, полный любви, и это не фальшь и не измена себе: и то, и другое правда. Гребенщиков, вернувшись из Америки, говорил о том, что в России от группы The Doors «тащатся тяжело, по-достоевски», а там это просто музыка для танцев; однако же питерский рок в свой героический период и уроки MTV воспринял вполне по-достоевски: вместе с бородами и челками в крайне короткие сроки на русский пришлось перевести язык, идеи, эстетику людей, которые пропускали все это через себя десятилетиями. Стремительность, впрочем, не отменяла глубины, и речь даже не о Гребенщикове, который мог в одной строчке процитировать Аполлинера и «И-Цзин»: вакантное место героя поколения занял его младший товарищ, который довел свой стиль и образ до предельной лаконичности — а попутно (и вряд ли намеренно) вскрыл какие-то глубинные архетипы.

Цой стал абсолютной иконой, идеальным молодежным героем не только потому, что он суровый и в кожанке, и не потому, что язык его песен по сложности приближается к детской считалке, и тем более не потому, что он удачно имитировал The Cure и New Order — на последних трех альбомах он создал мир какой-то древней, завораживающей простоты и глубины и сказал о нем те слова, которые могли бы быть сказаны в древней Индии или Китае: все умирает и возрождается, все сущее находится в состоянии раздора, блажен тот муж, кто, исполнив свой долг, приносит себя в жертву. Смерть автора как бы засвидетельствовала истину этого метафизического кодекса.

В некотором роде «Звезда по имени Солнце» — это анти-Vogue: неизменность космического закона против постоянной смены образов и поз; сила поп-индустрии в том, что она одинаково успешно продает и то, и другое. Мадонна едва ли не первой понимает, что нужно рисовать себя не как картину, а как моментальный фотоснимок: будущее за тем, кто способен радикально меняться не в масштабах собственной карьеры, от альбома к альбому, а на суперкоротких дистанциях, внутри клипа или концерта. Bond Ambition Tour Мадонны, совпавший по времени с выходом клипа Vogue, — это парад переодеваний, где единственной условной константой оказывается придуманный Готье конический лифчик, и два его торчащих острия — словно символ голой витальности, напора, стремления навязать себя (не свои идеи, не свой жизненный миф и даже не свою привлекательность, а именно свой телесный образ), направить на себя все взгляды и запечатлеть себя в них. Это даже не желание славы или богатства — а просто, как сформулировала это старуха Шапокляк, «хочу, чтоб мой портрет застенчиво и строго смотрел со всех газет»; эта ролевая модель не требует примерять на себя какие-либо роли — но заставляет заинтересованно следить за сменой обликов самой модели.

РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Поп-звезда нового типа умирает каждую минуту, чтоб возродиться в новом обличье — но 1990-е требуют гибели всерьез: предполагаемый конец истории словно распыляет в воздухе отраву, нарушает баланс между мятущейся молодой душой и миром с его условностями. Икона 1990-х — это лицо не с плаката, а с футболки, его нужно чувствовать кожей, подсоединяться к нему растрепанными нервами. Егор Летов в России утверждает радикальный отказ — от мира, жизни, всего человеческого — как единственный путь к святости. Курт Кобейн в Америке заставляет весь мир переживать собственную психодраму; как железом по стеклу, ведет томительную ноту несовместимости по-настоящему живой души с жизнью — и завершает ее неизбежным огнестрельным аккордом. Леонардо Ди Каприо разыгрывает тот же сюжет в более конфетно-девичьем варианте: спокойно взрослея за кадром, он умирает в каждой новой роли; его Ромео, Артюр Рембо, случайный пассажир с «Титаника» обречены на гибель из-за своей открытости и искренности. Жить нужно так, как будто ты уже умер: под этой максимой могли бы подписаться Натали Портман у Бессона, Джонни Депп у Джармуша, Бодров-младший у Балабанова. Герой последнего с течением времени стал выглядеть чуть ли не идеологом русского реваншизма, но главное в нем все-таки не требование «ответить за Севастополь», а обреченная легкость человека, у которого отняли привычные ориентиры, и он оказался на каком-то метафизическом дальнем пограничье — между жизнью и смертью, добром и злом, Питером и Чикаго; готовый в любой момент пересечь черту в ту и другую сторону. Бодров-младший, не похожий на своего героя ни взглядами, ни происхождением, разыграл тот же фатальный сюжет в пространстве собственной судьбы: портрет героя 1990-х, даже самого витального и удачливого, всегда немного посмертная маска.

РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

Как станет понятно чуть позже, настоящий конец истории случился не в момент падения Берлинской стены и объединения Германий, а когда все на свете объединилось в единую сеть. Дети 2000-х не сходят с ума от того, что им нечего больше хотеть; благодаря интернету и играм им и так нормально. Новые герои все так же способны пропускать через себя коллективно-бессознательную боль и пустоту, но без напряжения: их драма не в том, что они в любой момент готовы сорваться в пропасть, а в том, что они становятся старше. Дети, влюбившиеся в начале десятилетия в Земфиру или Гарри Поттера, проходят вместе с ними все стадии взросления и понимают в итоге, что главное — найти своих и успокоиться. Портрет поп-героя 2000-х — это роман воспитания, сериал, семейный альбом: вот здесь он скачет козлом в бойз-бенде, а тут, уже перевалив за тридцатник, играет серьезную роль у Финчера. Взрослеть — это тоже искусство, в этом сумрачном лесу легко потеряться, построение карьеры похоже на управление большой технологической компанией: если Бритни или Nokia удается выстрелить с удачной моделью на вновь возникшем рынке, не факт, что им удастся встроиться в новый технологический виток. Эту эпоху вообще удобно объяснять через технологические метафоры: в конце концов, это первое в поп-культурной истории время, когда главным фетишем становится не образ артиста, а средство его трансляции; икона схлопывается в иконку.

РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ
РЕКЛАМА – ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

В 2000-е много говорили о конце эпохи больших звезд и «длинном хвосте» — дескать, в новой цифровой среде поп-культура расслаивается на множество частных вкусов и мелких субкультур; вместо одного Майкла Джексона, продающего миллионы дисков, мы получаем тысячи разнонаправленных артистов, продающихся тысячным тиражом. Как часто бывает со стройными убедительными теориями, жизнь к ним не прислушалась: в середине 2010-х мы наблюдаем такую монополию поп-звезд, какой свет не видывал. Кажется, весь мировой рынок поделили между собой Бейонсе, Рианна и Канье Уэст; для того чтобы пересчитать российских артистов, способных собрать стадион или оказаться на обложке школьной тетрадки, пальцев одной руки будет даже многовато. Безальтернативность утвердилась во всех отраслях: если футболист, то Месси, если бизнесмен, то Цукерберг, если не Путин, то кот. Впрочем, поп-культурные герои 2010-х годов транслируют не собственный жизненный миф и не стоящие за ними сверхценности: все, что они имеют сказать, им приходится говорить через короткие кванты информации, чаще визуальной, которые легко встраиваются во френдленту. Видео должно удачно резаться на коубы и гифки, речь — на твиты. Чем более вирусным (а значит, странным, смешным, причудливым) является каждый из этих квантов — тем больше его поражающая сила. Вместо 15 минут славы сегодня каждому гарантировано 15 секунд, даже для артистов с планетарными амбициями вроде Бейонсе и Канье Уэста имеет значение только то, что они делают здесь и сейчас. Как и предсказывала Мадонна, смысл в том, чтобы принять запоминающуюся позу и двигаться дальше.

Но можно сделать все наоборот. Не снимать видео, не слишком увлекаться инстаграмом (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), вообще не светить лицо. Свести свой графический образ к логотипу, который удобно рисовать на тетрадном листе. Записывать альбомы со сквозной историей на 45 минут. Придумывать изощренные тексты с аллюзиями на всю мировую литературу, кино и политику. Создавать драйв и внутреннее напряжение, которое не раскладывается на коубы и мемы. Оксимирон — главный и, пожалуй, единственный в России претендент на роль нового героя поколения — доказывает важную поп-культурную максиму: дух времени существует в том числе, чтоб идти поперек него. В конце концов, в иконе главное не оклад, не краски, не контуры, а проникающий сквозь нее свет.