Игорь Григорьев: «Мне нравится поколение, которое пришло после хипстеров. Они нервные и бешеные»

ИГОРЬ ГРИГОРЬЕВ: Слежу, конечно. Ты ждешь, что я начну беситься и ворчать?

СЕРГЕЙ: Я хочу узнать твое мнение.

ИГОРЬ: Давай сразу договоримся, что я не буду никого критиковать. Это мое правило — не плеваться в цеху, в котором работаешь. Я могу высказать претензии концептуального характера.

СЕРГЕЙ: Это как?

ИГОРЬ: Ну, скажем, мне не нравится поколение, которое пришло после нас. Те, кого называли хипстерами. Они сейчас повзрослели и просят их так больше не называть. Я называл их барахольщиками. По идее это поколение должно было подхватить наше знамя, но они про***али его. Ты знаешь, что делают с отрядом, про***вшим знамя? Расформировывают его.

СЕРГЕЙ: Что с этим поколением не так?

ИГОРЬ: Поколение, чей главный орган называется Look At Me, это толкучий рынок, а не поколение.

СЕРГЕЙ: Кого из музыкантов ты к этому поколению относишь?

ИГОРЬ: Да всех, кто поет на английском. Зачем их перечислять?

СЕРГЕЙ: Тебе не нравится, что их песни на английском? Казалось бы, космополитизированная история. Нарядные мальчики, хорошо поют.

ИГОРЬ: Я знаю. Антон Беляев, например, с которым я сотрудничал на первом альбоме, не выносит песен на русском языке. Я его понимаю. Он и его поколение росли в 1990-х, когда новая культура, которую мы внедряли, еще не оформилась и отовсюду звучала какая-то дичь. Телевидение крутило эти адские «Рождественские встречи» Пугачевой с дельфинами и русалками, из тюрьмы выпустили Новикова (Александр Новиков, исполнитель шансона. Был осужден на 10 лет в 1985 году, вышел досрочно в 1990-м. — Правила жизни), блатняк плотно зашел на радио и стал называться шансоном. С другой стороны, потихоньку появлялся интернет, открывая доступ к западной музыке. И вот это подражальческое творчество, конечно, было связано с нежеланием ассоциироваться...

СЕРГЕЙ: С тем, что звучало в Рос­сии в 1990-х.

ИГОРЬ: Да. Но, ребята, эти ваши англоязычные песни протеста уже давно не актуальны. В России кардинально другая ситуация с музыкой, в которой даже Земфира уже старушка, не говоря о Пугачевой. Хватит. Пойте по-русски. На языке, на котором вам пели колыбельные на ночь.

СЕРГЕЙ: Да, новые молодые артисты, те, кому сейчас 18–25, все поют по-русски.

ИГОРЬ: Конечно. С конца 1980-х до середины 1990-х был переходный период, когда рвались все связи с советским прошлым. Для культуры и для музыки это катастрофа. Мы до сих пор от нее не очухались.

СЕРГЕЙ: Ты не считаешь, что это был не протест, а попытка влиться в международную культуру?

ИГОРЬ: И что, влились? Посмотри на современную украинскую музыку. Я месяц назад ходил на концерт «ДахаБраха» (современная украинская фолк-группа. — Правила жизни) в Нью-Йорке. Sony Hall, Times Square, три тысячи зрителей. Треть украинцы, две трети — американцы. И вот эти чудесные хохлы, они реально востребованы на мировой сцене. Они выступают на Гластонбери и Коачелле (крупнейшие музыкальные фестивали в Великобритании и США соответственно. — Правила жизни). Там же Onuka, там же Gogol Bordello, там же Пани Валькова. Они поют на родном языке, их музыка растет из украинских корней. Даже у Дорна эти корни очевидны. На фига миру сдался русский синти-поп, а?

СЕРГЕЙ: Когда речь идет об украинской музыке, я представляю гопак, гуцульщину. А когда ты говоришь «русские отрываются от корней», какие корни ты имеешь в виду? Чайковский? Вертинский? Казацкие песни?

ИГОРЬ: Если честно, я считаю, что русской музыки как национальной традиции не существует. Есть буряты, есть мари, есть Кострома, но это все разный космос. Музыка, которую мы называем русской, уходит корнями в украинский обрядовый фолк с его плачами, колядками, перебранками, бесовскими ритуалами на Ивана Купалу и так далее. Русские — большей частью северный народ, а музыка – это южное искусство. Она возникает там, где люди живут не напрягаясь, где не надо бороться за выживание.

СЕРГЕЙ: Ты же южанин? Ростов – это все-таки юг.

ИГОРЬ: Таганрог. Я родился в Таганроге. И до 1925 года это была Украина. Я, как и Чехов, приехав в Москву, учился говорить по-русски. В детстве мы не говорили по-русски.

СЕРГЕЙ: А как ты говорил?

ИГОРЬ: На суржике. Гхэкал. Чехов тоже гхэкал. Носил с собой кулек с семачками и гхэкал. Чем наводил ужас на актрис Художественного театра.

СЕРГЕЙ: Ты в Москву приехал с кульком семачек?

ИГОРЬ: Да, с семечками, авоськой, в которой была кровяная колбаска, и гхэкал.

СЕРГЕЙ: Кто был на знамени твоего поколения? Земфира? Лагутенко?

ИГОРЬ: На знамени моего поколения были написаны слова: «Через четыре года здесь будет город-сад!»

СЕРГЕЙ: Кто нес этот флаг?

ИГОРЬ:Лагутенко, Земфира, Дельфин, Фадеев, «Сплин», «Агата Кристи», «Мегаполис». Тот же «Ленинград», простите. Да много кто.

СЕРГЕЙ: Как ты относился к творчеству группы «Ленинград», когда они появились?

ИГОРЬ: Мне они всегда были *** (безразличны. — Правила жизни), потому что я не люблю всю эту быдло-эстетику в принципе. Меня от нее тошнит. Все это талантливо сделано, и я, наверное, единственный человек, который не видел ни одного клипа группы «Ленинград». Когда я говорю «простите», мне неловко за страну, которая выбрала их главной русской группой. Мик Джаггер не соберет 70 тысяч человек на «ВТБ Арене», а они, бл***, собирают.

СЕРГЕЙ: А в наши 1990-е кто собирал стадионы? Portishead, что ли?

ИГОРЬ: Ну, «Мумий Тролль» собирал.

СЕРГЕЙ: Знаешь, что мне Лагу­тенко сказал в интервью в ап­реле? «Есть только четыре города, в которых я могу собрать площадку. Москва, Питер, Екатеринбург и род­ной Владик». Четыре города собирал тогда — эти же четыре соберет и сегодня.

ИГОРЬ: Сейчас, возможно, так. Время другое. Мне, кстати, нравится то, что делает новое поколение, которое пришло после хипстеров. Их называют «поколением "ВКонтакте", или миллениалами. Они нервные и бешеные. И это здорово. Облекут ли они со временем свое высказывание в реально крутую музыку? Посмотрим.

СЕРГЕЙ: Что ты думаешь о высказывании Земфиры про Монеточку и Гречку?

ИГОРЬ: Ее за это осудили, мол, старая ты дура, лежала бы себе на печи, построенной на деньги Абрамовича, и помалкивала бы.

СЕРГЕЙ: А ты, когда это прочел, что подумал?

ИГОРЬ: Господи, да пусть себе говорит что хочет. Меня бесит эта концепция социальной ответственности звезд – что можно говорить, что нет. Земфира, она кто? Святая? Нагорную проповедь произносит, что ли? Я не понимаю, из-за чего сыр-бор. Благодаря ей про этих артисток узнали те, кто сроду бы их не услышал.

СЕРГЕЙ: Ты слушаешь Монеточку?

ИГОРЬ: Не слышал, не видел, осуждаю.

СЕРГЕЙ: Оксимирона?

ИГОРЬ: Мне ближе Скриптонит. Он больше про музыку.

СЕРГЕЙ: Ты совсем рэп не слушаешь?

ИГОРЬ: Мне не заходит. Рэп оскорбляет мои нежные уши.

СЕРГЕЙ: Ты говоришь о социальном высказывании современных музыкантов. Что ты слышишь? Что двадцатилетние хотят тебе сказать?

ИГОРЬ: Лично мне – ничего.

СЕРГЕЙ: Понятно, про что был рок 1980-х. «Вы нам надоели, мы хотим другую страну». Какой посыл был у музыки 1990-х, мне сложно сейчас сказать. «Мы хотим попробовать все, мы такие новые». Про нулевые ты правильно сказал — с одной стороны, страна айфона, с другой — страна шансона. Про что поют современные музыканты?

ИГОРЬ: Дело в том, что пафос высказывания сейчас снижается. Если Цой пел за все свое поколение, то эти поют за свой конкретный район. В принципе, это объяснимо, каждый сидит в своем дворе, и ему пофиг, что творится за забором. Меня вот пятнадцать лет не было в России. Когда я вернулся на эту московскую карусель, я думал, что здесь по-прежнему достаточно людей, которые слушают просто хорошую музыку, не важно какого жанра. Мой бывший коллега Шулинский (Игорь Шулинский, основатель и главный редактор журнала «Птюч». — Правила жизни) пришел однажды на мой концерт и сказал: «Ты уж определись, ты или Вертинский, или "Иванушка International". Два в одном сейчас не проканает».

СЕРГЕЙ: Он же был совершенно прав.

ИГОРЬ: Конечно. Мир за 15 лет моего дауншифтинга сегментировался, и Россия в том числе. Каждый слушает свою радиостанцию, и ему пофиг, что крутят на соседней волне. Когда я уезжал из России, ничто не мешало публике любить ту же Пугачеву, диско-диву, великую плакальщицу и не менее великую прошмандовку одновременно.

СЕРГЕЙ: Когда ты вернулся в Россию, ты кем хотел быть? Немного Вертинским, немного Албарном?

ИГОРЬ: У меня с этими «Снами» (песня И. Григорьева «Сны моей весны». — Правила жизни) был такой прорыв в интернете! Я давал интервью журналу «Афиша» и сказал: «Увидите, через полгода я соберу "Олимпийский".

СЕРГЕЙ: Ты хотел собрать «Олимпийский»?

ИГОРЬ: Конечно! Это же игра. Если ты в нее вступаешь, есть смысл играть только по-крупному.

СЕРГЕЙ: Так каким артистом ты хотел быть?

ИГОРЬ: Поп-артистом, конечно. Понимаешь, я из тех, кто совмещает несовместимое. Я визионер и паяц одновременно. Я в общем-то такая светопроницаемая голограмма, 360-градусная проекция всего во всем. В моем пространстве Дэвид Боуи и Любовь Успенская совершенно не конфликтуют. Я одинаково хорошо могу рефлексировать над высоким и дурацким. Я считаю это своим достоинством.

СЕРГЕЙ: И вот с этим пониманием ты идешь на Первый канал. (В 2012-м году Григорьев принял уча­стие в шоу «Две звезды» на «Пер­вом». — Правила жизни). Зачем ты туда пошел?

ИГОРЬ: Я тебе скажу. Ты хорошо знаешь, что власть — паскудная штука, она обладает магнетизмом удава. Когда власть тебе что-то предлагает, тебя начинает подергивать, и ты можешь вести себя неадекватно. Вот звонит Эрнст и спрашивает: «Будешь участвовать?» И ты понимаешь, что пойдешь на чужую планету без скафандра.

СЕРГЕЙ: И еще появляется такой персонаж, как Люба (Любовь Успенская, партнерша Григорьева в шоу «Две звезды». — Правила жизни).

ИГОРЬ: Давай начнем с того, что я сам ее выбрал.

СЕРГЕЙ: Ты сумасшедший.

ИГОРЬ: Я сначала выбрал Агуза­ро­ву. Мне перезванивает Аксюта (Юрий Аксюта, телепродюсер. — Правила жизни) и говорит: «Агузарова на концерты свои не ходит, а ты хочешь, чтобы она в двенадцати эпизодах шоу снялась. Давай что-нибудь реальное». Я говорю: «Тогда Люба».

СЕРГЕЙ: Но почему Люба?

ИГОРЬ: Я уже говорил о том, что Успенская — панк. Человек, способный в любую секунду попрать любое правило. Она не обязательно так сделает, но может.

СЕРГЕЙ: Ты выиграл от этого проекта?

ИГОРЬ: Нет, проиграл. Нельзя ходить на токсичную территорию без химзащиты.

СЕРГЕЙ: Ты сказал, что уезжал из страны на пятнадцать лет. В каком году это было?

ИГОРЬ: В 1999-м.

СЕРГЕЙ: Что тебе не понравилось? Страна только начала после кризиса оживать.

ИГОРЬ: Все начало обретать слишком материальную форму, а я был цветком революции. Я не находил в новом мире себе места.

СЕРГЕЙ: То есть ты хотел оставаться в андерграунде?

ИГОРЬ: Да не был я никогда в андерграунде. Мы просто, как крокодилы в анекдоте, немного летали. Я был и остаюсь романтиком, привык жить в иррациональном мире. А тут раз — и бюргеры, нонконформизм, кухни IKEA, кредитные машины, Ксения Собчак. Б-р-р-р...

СЕРГЕЙ: Мне казалось, та эпоха была совершенно логичным продолжением «ОМа». Мы построим новую страну, как ты сказал. Теперь не зазорно пить хорошее вино, носить хорошие вещи.

ИГОРЬ: Сильный крен в эту сторону пошел.

СЕРГЕЙ: Конечно, нищая страна, и ей вдруг дали кредит под 15 %, она пошла покупать «Форд Фокус». А ты думал, что она пойдет покупать? Чайковского? Григорьева? Зачем вы нужны?

ИГОРЬ: Мы на х*** не будем нужны, пока правила игры будут устанавливаться средним классом с их средним вкусом. Посмотри на сегодняшних лидеров мнений — что на телевидении, что в блогосфере. Это царство серой массы.

СЕРГЕЙ: Ты скучаешь по 1990-м?

ИГОРЬ: Нет. Я выкорчевал из себя ностальгию, как ментальный вирус, она не ходит больше по моим венам. Раз в 10–15 лет я делаю полный перезапуск своей системы. Вообще весь этот опыт — это дерьмо собачье. Лао-цзы говорил о том, что велика только слабость, а сила, как спутница смерти, ничтожна.

СЕРГЕЙ: Гибкость — признак молодости?

ИГОРЬ: Конечно.

СЕРГЕЙ: Мне тоже нравится все молодое. Люди, которых можно укусить и, как вампир, высосать у них кровушки чуть-чуть.

ИГОРЬ: Знаешь, что я хотел тебе сказать... Наблюдал публику у тебя на Правила жизни Weekend и чуть не прокис там, как молоко в немытом бидоне. Это кто? Твои читатели?

СЕРГЕЙ: А кто? Люди с улицы? Шесть тысяч человек просто проходили мимо и сказали: «Вашу мать, давайте зайдем!» Почему ты чувствовал себя прокисшим?

ИГОРЬ: Какой-то Черкизон выходного дня. Вот никого не хотелось мне ни укусить, ни выпить, да просто не на кого было подрочить.

СЕРГЕЙ: Приведи пример мероприятия, на которое ты ходишь подрочить и укусить кого-нибудь.

ИГОРЬ: Вот я отлично помню вечеринку «ОМа» в нахабинском гольф-клубе. Это был 1997 год. Троицкий в берете Че Гевары, Лимонов с непотребной телкой, Петлюра (Александр Петлюра, художник. – Правила жизни) с бревном на плече, Пани Броня в разорванных трусах. Тут же главный прокурор Москвы, Валя Юдашкин в каре и со свитой. Я в костюме Gianfranco Ferre, у меня рация с вот такой длинной х***ней-антенной, будто у меня в руках плетка. Какой-то шабаш из булгаковского романа.

СЕРГЕЙ: А говоришь, что не живешь ностальгией.

ИГОРЬ: Это ты меня заставил сейчас вспомнить. Я, когда вернулся из своих путешествий, поперся на Пикник «Афиши». Я прихожу и тихо ох***ваю. Такое ощущение, что хозяева куда-то съе***лись, а челядь, пользуясь их отсутствием, гуляет. Такие улыбчивые мальчики, девочки с милыми лицами, в очках без диоптрий, бессмысленно бродят по лужайкам с латте в стаканчиках из переработанной бумаги, мило друг с другом щебечут. Моя мама говорила про таких: «Пирог ни с чем». Красивый пирог, а внутри ни х***я. Пусто.

СЕРГЕЙ: Но это же дети, которых ты вырастил. Вот они, ни с чем пироги. Как так вышло?

ИГОРЬ: Нет, это не мои дети. Это братья мои меньшие.

СЕРГЕЙ: Хорошо, это твои читатели. Ты вообще думал о том, что большинство из тех, кто в 1990-е считали себя модными и продвинутыми, сегодня постарели, сидят дома, на Новый год смотрят «Иван Васильевич меняет профессию» и едят оливье?

ИГОРЬ: Я тебе скажу страшное. Я сам уже пятый год кряду остаюсь 31 декабря дома, смотрю «Ивана Васильевича» и обжираюсь оливье. И что?

СЕРГЕЙ: Я говорю про среднюю температуру по больнице.

ИГОРЬ: Мир меняется на наших глазах с космической скоростью. Мы все несемся в сингулярность, в цифру. Мы сами уже цифры, но пока это не отдупляем. Мы все прописаны, пересчитаны и выровнены в общей матрице. Это означает, что мы стоим на пороге постчеловеческой цивилизации, когда возникнут цифровые алгоритмы сильнее и главнее человека. Я допускаю, что это произойдет на нашем с тобой веку. Вот что происходит со средней температурой по палате, а ты про оливье.

СЕРГЕЙ: Какие очевидные перемены ты отмечаешь для себя?

ИГОРЬ: Как на наших глазах сворачиваются старые СМИ, например. Я смотрел интервью Дудя с Познером, где Дудь спрашивает: «Владимир Владимирович, вы понимаете, что моя аудитория больше, чем ваша?» И Познер отвечает: «Да, я это хорошо понимаю». Это и без Познера было ясно. Но когда Познер сказал «да», он в ту секунду подписал увольнительную всему телевидению Кости Эрнста.

СЕРГЕЙ: Я с тобой не соглашусь, есть нюанс. Познер на этой сцене с 1987 года, а то и дольше. Он культурный символ многих поколений. А сейчас калейдоскопичность героев настолько высока, что символы поколения могут меняться в течение года. Такого никогда не было. Время ускорилось.

ИГОРЬ: Давай все же согласимся, что в лице Дудя мы имеем свободного, интеллигентного, образованного, искреннего, обаятельного журналиста. Такие, как Дудь, вобьют последний гвоздь в крышку гроба. Молодым музыкантам больше не нужны ни «Вечерний Ургант», ни статья, прости, в журнале Правила жизни. Ты больше нуждаешься в них, чем они в тебе. Еще десять лет назад было наоборот. Обложка «ОМа» или «Афиши» казалась вершиной карьеры.

СЕРГЕЙ: Ты вернулся в страну в совершенно другое время. Многие сравнивают сегодняшние дни с эпохой конца 1980-х — начала 1990-х. Идет слом, все меняется. Вот-вот придут молодые и прогонят стариков. Вот оно — твое время. Ты надеваешь пиджак Ferre из 1997-го и говоришь: «Ну что, мессию искали? Вот он я».

ИГОРЬ: Честно говоря, меня не устраивает положение вещей в этой, как говорила Ахматова, стране в принципе. Здесь всё, включая одиозного Путина, есть логичное продолжение русского характера. Я сейчас читаю книги по истории. Хочу найти для себя ответ на вопрос: «Что не так с этой страной?» Например, ты знал, что до оформления государственности территория славян была рынком рабов для викингов с севера и половцев с юга? Объединяющей национальной идеей испокон веков была засека. Знаешь, что такое засека? Это ров с поваленными деревьями, обтесанными под колья, чтоб не прошла вражья конница. Понимаешь? Засека, оборона, обособленность — главные составляющие русской ментальности. Лев Толстой всю жизнь прожил на Козловой засеке, где сочинял новое русское христианство. Я не хочу жить на засеке.

СЕРГЕЙ: Расскажи мне о своем новом проекте.

ИГОРЬ: В последнее время я слушал много нью-йоркского андерграундного диско конца 1970-х, и мы с моими молодыми музыкантами решили сделать что-то похожее. За зиму мы записали пластинку, и вот в ноябре она выйдет. Это будет новый проект. Называется «Панама». Там много интересных коллабораций с музыкантами разных поколений — от Данилы Шейка до Юрия Чернавского. Я не перестаю восстанавливать мосты между берегами.

СЕРГЕЙ: Я хочу закончить тем, с чего мы начали. По поводу корней. Ты считаешь, что есть шанс у русской музыки быть интересной зарубежным слушателям? Или это не нужно, надо тихонько сидеть на своей засеке и не дергаться?

ИГОРЬ: Да, конечно, есть шанс. Я бы посоветовал музыкантам идти на этнокафедры при консерваториях и институтах, где собран колоссальный массив этнической музыки. Есть же кельтская музыка, афро-кубинская музыка, украинское барокко, есть самба и регги, в конце концов. Все это поджанры world music, пластинки продаются миллионными тиражами по всему миру. С этим всем можно работать. Это то, чем занимался Питер Гэбриэл. Или наша Инна Желанная, которая издается в Америке. Зачем лезть в чужой огород и торчать там дурацким пугалом? Надо делать так, чтобы с других огородов приходили к тебе за урожаем. Потому что у них такого нет.

СЕРГЕЙ: В чем твой посыл как артиста? «Я от вас устал», «я в вас разочаровался», или тебе все равно? Просто выходишь и поешь.

ИГОРЬ: Я однажды запомнил какое-то интервью Олега Янков­ского, где он сказал, что в жизни человека есть один год, когда он полностью реализуется как личность. Этот год невозможно пропустить. У Янковского это был 1983-й, когда вышел «Мюнхгаузен». У меня 1995-й, когда вышел «ОМ». И вот в том интервью Янковский говорит, что в жизни особенных людей может быть два таких года. Так что я жду свой второй год в музыке.