Правила жизни Александра Ширвиндта

Я же не матерюсь, я разговариваю на языке своей страны.

Самый главный наш цемент (с женой, Натальей Николаевной Белоусовой — «Правила жизни») — это разные профессии. Когда оба в одном клубке — это ужасно. Когда говорят, что жены растворены в мужьях, в их профессии, в их искусстве, то хочется повеситься. Моя жена была очень мощным архитектором. К примеру, Омский театр музыкальной комедии был построен по ее проекту. Тата годами не знала, что я играю и что репетирую, а я никогда не вникал в ее работу.

Как можно «пересатирить» Жириновского? Это наглядный пример безнадзорного талантливого абсурда.

Мне 87. Это что, я на 10 лет старше Байдена, да? Кому-то сказать — не поверят.

Человек театра скучает не по Советскому Союзу, а человек театра скучает по тому, что сейчас накрывается великий репертуарный русский театр.

Я вообще слово «сатира» не очень люблю, потому что сатира подразумевает какое-то зло.

Так с 1956 года я ни разу в жизни больше трех недель никогда не отдыхал.

Мария Владимировна Миронова была гениальной женщиной. Ей не нравилось все, кроме ее сына Андрюши. Все его друзья были говно, я — первое...

Женскую грудь я впервые увидел в родильном доме. Мама рассказывала, что, когда она стала меня кормить, я смотрел на грудь как настоящий бабник.

Место, в которое я все время собираюсь, но никак не доеду? Кладбище.

За 80 лет не случалось всерьез отчаиваться — только делаю вид. Это сохранило шевелюру, гладкую кожу морды лица и инфантилизм старого мудака.

Смерти я не боюсь. Я боюсь за своих близких. Боюсь случайностей для друзей. Боюсь выглядеть старым.

Карьера — это мера тщеславия, а у меня тщеславие дозировано необходимостью не выпасть из обоймы достойных людей.

Ору я только на тех, кого люблю: чем громче крик – тем сильнее чувство. С людьми, мне безразличными, я тих и интеллигентен.

Получается, что в жизни я однолюб. То есть мужчина, испортивший жизнь только одной женщине.

Мне поставили тройку условно, взяв с меня обязательство никогда в дальнейшей жизни не соприкасаться с химией. Что я честно выполняю.

В детстве я был интеллигентным мальчиком, потом это выветрилось.

Я не помню случая ни в сатирической литературе, великой даже, ни в театральных постановках, чтобы человек, сидящий в зале, видящий какую-нибудь постановку, направленную против него лично, против его существования или его поведения, — чтобы он, с одной стороны, это принял и понял, что это про него, а с другой стороны, чтобы что-нибудь изменилось. Он правда мог либо обидеться, либо рассердиться, либо сделать вид, что он не понял. Но никаких сдвигов — вот это ужас.

Мультипликаторы знают, что моя сущность все-таки кот.

Я иногда посещаю лабораторию Норштейна, много лет работающего над «Шинелью». Он открывает свои кованые сундуки, а там лежат четыре тысячи ресничек. Каждая ресничка — для определенной сцены, определенного выражения чувств Акакия Акакиевича. И так далее все части тела. Вот это работа, это искусство.

Над чем раньше смеялись, уже не смеются. И это не потому, что время другое. Люди другие.

Я, правда, не хожу по панихидам. Последний раз был только на Йосике (Иосиф Кобзон — «Правила жизни»). Меня спрашивают, а вот почему вас там не было или там... Я придумал, что я сохраняю силы для собственной панихиды. Все как-то сразу настораживаются.

Эйнштейнов, Ландау, Бродских что-то не видно. Кинематограф, может быть, и существует какой-то авторский, но в океане кинопорнографии всё тонет. Даже мелодия ушла из музыки.

Беда — все, от президента до гениальных студентов, гордятся сегодня искусственным интеллектом. А я мечтаю об интеллекте натуральном.

Мне со всех сторон заткнули все пороки: я не курю, пить позволяют очень осторожно... Но я хочу спросить: а тогда зачем? Коли ничего нельзя при жизни, покупай место на кладбище и ложись...

Страх — вещь скорее физиологическая, чем умозрительная. Страх убивает эмоцию, силу желаний, страх убивает необходимость. Если страшно, ничего не интересно. В страхе никогда ничего не совершишь, кроме глупостей.

Человеколюбие может возникнуть только тогда, когда человеки любят друг друга. А чтобы любить друг друга, надо общаться по всем вариантам, дружить, любить, совокупляться, пить. И всё это делать не через айфоны и эсэмэски.

Дефицит — двигатель прогресса и личности. Нужно всё время что-то хотеть. Я сначала хотел велосипед, потом – мотоцикл, потом – машину. И всё это я имел, но через огромные муки, требования, усилия.

Воспитание — это все напускное, главное — это гены. Где бы ты ни учился, все равно то, что заложено в твоих генах, в конце концов так или иначе проявится. Если у тебя родители говно и бездарные алкоголики, Оксфорд тебя не спасет.

Должна быть свежая кровь, старая кровь противопоказана энергии. Знаю по себе.

Я всю свою жизнь, с ранней юности, стою за кулисами юбилеев. Я поздравил всех. Я знаю, как это делается, и поэтому не хочу ни с тупым лицом слушать поздравительные речи, ни сидеть в этой могиле-клумбе с цветами.

Старость нападает наплывами. Все зависит от момента. Вот капнул гель на копыто, боль отпустила — и все прекрасно. Померил давление — в норме, и жизнь кажется не такой уж тусклой.

В моем возрасте начинать творческий поиск почти неприлично.

Хочу лежать в ногу со временем. Но должен бежать на репетицию.

А может быть, я был бы гениальным таксистом?

Из интервью и публичных выступлений.