Правила жизни Владимира Познера

Я — журналист, для меня власть всегда плохая, потому что она всегда давит, на то она и власть.

Я не понимаю, что значит вывести на чистую воду. Что это бесчестный человек, он что-то скрывает, врет. И тогда моя задача чуть ли не прокурорская: вот я сейчас покажу всем, какой он на самом деле. У меня другая задача. Приходит ко мне человек. Неважно кто. Я хочу, чтобы зритель сам понял, кто он.

«Три мушкетера» научили меня отваге, преданности, дружбе, юмору, фехтованию. В общем, очень много чему. Чести.

Я никогда с мамой о политике не говорил. Я не знаю, что она думала на самом деле. Она была очень сдержанной, молчаливой, и, конечно, я потом уже, когда ее не стало, я ужаснулся тому, как мало я с ней говорил. Как мало я спрашивал ее. Это просто ужасно, я себе не прощу.

Я выучил русский язык, прошел долгий путь, 38 лет был невыездным, так и не стал русским, многие до сих пор говорят: «Он не наш».

Вообще, научиться быть журналистом так же невозможно, как и научиться быть писателем: либо есть этот талант, эта способность, либо нет.

Я завидую верующим, потому что они спокойнее относятся к смерти. Они понимают, что они еще увидят своих любимых, родных и так далее. Я понимаю, что этого ничего не будет.

Иногда встречаю людей, которые явно ностальгируют по советским временам. И я задаюсь вопросом: как можно ностальгировать по рабству? Нет, не буквальному рабству, конечно, а по времени, когда за тебя решают, что ты имеешь право читать, что ты имеешь право смотреть, что ты имеешь право слушать или не имеешь право это делать.

Терпеть не могу бытовые проблемы. Машина нужна хорошая. Одежда дорогая, качественная — чтобы пиджак не морщился в плечах, пуговицы не болтались, нитки не торчали и т. п. Хотя недостаток комфорта переношу достаточно легко.

Когда меня спрашивают, что я больше всего ценю в женщине, то я всегда говорю: ум. Прежде всего. И конечно, женщины, с которыми я строил свою жизнь — а я трижды женат, — были очень успешны в своей профессиональной области, и две из них зарабатывали больше, чем я.

Я не марксист... Точнее, я разуверившийся марксист. Мне кажется, что Маркс ошибся, полагая, что можно изменить человека, если изменить общественно-политический строй. Какими мы были пять тысяч лет тому назад, такими мы, по сути дела, и остались.

Я не большой поклонник Владимира Ильича, мне его, с одной стороны, жалко, а с другой — он виноват в таком ужасе, который сотворил с Россией.

Я, как журналист, всегда обязан думать, что говорю, потому что я влияю на мнения людей. Я не могу просто лепить горбатого.

Я полагаю, что объективность в отношении своей страны (и не только страны) и есть выражение преданности ей.

Слепая вера — в Бога ли, в человека ли — и благородна, и трагична. Трагична потому, что такая вера требует от нас жертвовать самым существенным нашим правом: способностью сомневаться.

Самое великое искусство просто, как Эверест, как океан, как огонь. В простоте той — красота, мощь, бессмертие и непостижимая сложность.

Историк Стивен Амбрас сказал мне как-то, что последствия нечаянных действий во много раз превосходят последствия тех действий, которые планировались.

Я обожаю Шекспира. Нет, не в смысле читать. Хотя это тоже. Я обожаю его как человека. Как я обожаю Пушкина и Леонардо да Винчи. Я бы с превеликим удовольствием посидел с ним в пабе, пропустил бы пинту-другую. Поделился бы парой похабных анекдотов. А потом бы пошел с ним туда, куда он привык ходить.

Я обожаю играть. В Новый год мы до пяти утра играем в шарады. Я вообще люблю игры всякие, я очень заводной.

При немцах я пошел в школу, и самая первая моя драма в жизни случилась, когда немецкий часовой у школы подарил мне мешочек со стеклянными шариками. Я пришел домой, высыпал шарики на ковер и стал их гонять. Мама пришла с работы, поцеловала меня и спрашивает: «Откуда у тебя шарики?» Я говорю: «Да вот, немецкий солдат подарил». Она как мне дала пощечину: «Ты не смеешь брать у немцев!» Мама меня никогда в жизни пальцем не тронула, всегда была очень нежной, а тут К-А-АК въехала мне! Я прям сейчас даже чувствую...

Я вообще считал, что я открою тайны человеческого мозга. Я читал Павлова... Начал читать его, когда мне было лет, наверное, шестнадцать. И был совершенно потрясен тем, что он там писал, и восхищался его опытами, и вообще условные рефлексы меня невероятно интересуют до сих пор.

В 1977 году меня впервые выпустили за рубеж, в Венгрию. Помню, был чудный солнечный день, я гулял вдоль Дуная. И вдруг увидел кинотеатр, на котором афиша по-английски: «Американский кинофильм "Пролетая над гнездом кукушки" с Джеком Николсоном». И я купил билет... И этот фильм перевернул мою жизнь. В нем есть сцена, где герой Николсона, который находится в психлечебнице, убеждает остальных ее обитателей, что оторвет от пола каменный умывальник. Он пытается это сделать, но у него ничего не получается. И все начинают над ним подтрунивать, а он говорит: «По крайней мере, я попытался». И я вдруг понял, что в этом и состоит весь смысл жизни! Нельзя говорить: «Да не получится». Ты обязан пробовать, это единственное, ради чего стоит жить...

Я живу полной жизнью, и мне не хочется умирать. А уж если смерть, то быструю, чтобы я не успел даже понять.

На пустом месте стереотипы не рождаются. Иное дело, что любой стереотип можно довести до такой крайности, что от основы, на которой он возник, не останется и следа. Это особенно касается национальных предрассудков.

Один из недостатков властей вообще и нашей власти в частности заключается в неумении разговаривать с людьми.

Нет ничего важнее для развития общества, чем подвергать все сомнению, ставить вопросы и получать на них ответы. Собственно, это и есть матрица любой мысли. <...> Чем лучше развита способность сомневаться и формулировать вопросы, тем выше интеллект.

Все обратимо, кроме самого времени.

Я дорвался до собственного зрителя, когда мне стукнуло 52 года! Вдумайтесь: в такие-то серьезные лета люди уже думают о заслуженной пенсии, а для меня только все началось в жизни... Может, поэтому с таким аппетитом работаю по сей день — просто не наелся, так поздно все началось...

От смерти любого человека я убываю, потому что я — часть человечества.

Счастье для меня — это три вещи. Прежде всего найти себя, причем найти себя в своей работе. Найти себя в своем партнере и найти себя в своих детях.

Знаете, когда врач идет по полю боя и находит раненого, он ведь не спрашивает: «Ты чей?» Если он врач, он спасает людей. Это его долг, его обязанность. Если он этого не делает, он не врач. И здесь с журналистом есть некоторые сходства.

Телеэкран невероятно быстро делает людей узнаваемыми. Если каждый день людям показывать один и тот же лошадиный зад, то будут узнавать и его... Но есть и оборотная сторона медали: если вы пропадаете из эфира — послезавтра вас забудут.

Дом – это твой язык, твои интонации, то, как ходят, жестикулируют, улыбаются, это твоя музыка, это множество мелочей. Это значит чувствовать себя «своим». А если жизнь сложилась так, что нет такого места, тогда и говоришь: дом — там, где любят... Или еще что-нибудь.

Государство главным образом существует только для развития культуры. А все остальное — лишь инструмент для ее развития.

Кино как место приложения сил меня не привлекает в принципе, может быть, только документальное. Жизнь подкидывает такие сюжеты — ни один сценарист не придумает.

Мы видим и слышим лишь то, что хотим видеть и слышать, фильтруя то, что противоречит нашим убеждениям и взглядам.

Не следует забывать, воздавая должное отцам американской демократии, что созданное ими государство возросло на двух преступлениях: первое — это геноцид индейцев, ныне называемых политкорректно «туземными американцами»; второе — рабство черных, они же — афроамериканцы.

Требуется невероятное мужество, чтобы, несмотря на гнев народа, бороться за его свободу. Требуется неслыханная убежденность, чтобы отстаивать права тех, кто плюет тебе в лицо.

У русских «хлопнуть по рюмочке» — чистейший эвфемизм. Опыт русского застолья убедил меня в том, что русский человек может перепить любого другого, в том числе и инопланетянина.

Я долго был в пропаганде, причем поначалу очень охотно, но постепенно с переживаниями стал понимать, что то, что я пропагандирую, неправда. В конце концов больше просто не мог, понимал, что разрушаю себя, предаю себя, что так нельзя.

Мне не противно смотреть на свое отражение в зеркале, понимаете? Я знаю, что я делаю правильное дело.

Я очень серьезно думаю над вопросами, в особенности над первым, потому что зрителя надо заарканить.

Я очень сомневающийся человек.

YouTube — это все-таки не журналистика. Человек, выступающий на YouTube, не отвечает за то, что он говорит. Закон о СМИ к нему неприменим.

Американцы больше всего интересуются собой.

Что во мне от американца? Это просто внутреннее состояние, чувство собственного достоинства, со мной нельзя обращаться как с человеком второго сорта, никакого преклонения перед начальством. От француза у меня любовь к хорошей еде, к вину. Чувство юмора — «протыкающее рапирой», а не «палкой по голове».

По мне, лучше иметь дело с откровенным мерзавцем, ничего не проповедующим и ни во что не верующим, чем со святошей-лжепроповедником. По крайней мере, в первом случае знаешь, с кем имеешь дело.

Гитлероподобного деятеля можно избрать вполне демократическим образом. Собственно, так уже было.