Чтение выходного дня: «Истина существует: жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников»
Беседуя с В.А. Успенским, Зализняк говорит:
— Я был единственным в École Normale из этой группы. Вообще уже это одно поставило меня в положение, что мне было ясно, что хорошим это для советской репутации не кончится. Остальные все... ну, так сказать, в Сорбонне. Но дело в том, что не предполагалось, что надо учиться. Нужно было, чтоб была галочка, что русские студенты.
Французская преподавательница русского языка и специалистка по языкознанию Ирен Вайнен (тогда еще—Гольденфельд, а позже — Журдан), с которой Зализняк познакомился в январе 1957 года в Париже и был дружен всю жизнь, вспоминает:
— Мы познакомились в Сорбонне на кафедре профессора Мартине. Это был единственный курс по общему языкознанию. На этой кафедре в свободное время мы стали разговаривать друг с другом и потом постепенно становились все ближе и ближе. Андрей — единственный, кто из этих советских студентов был в École Normale Superieure de la rue d’Ulm — самый высший класс.
Ну, а у меня была «Веспа», Lambretta. И это ему очень нравилось, он садился сзади. Однажды решили поехать смотреть Paris by night. Я за ним заехала на рю д’Ульм, и мы ездили всю ночь по Парижу — до открытия первого кафе в шесть часов утра. Там остановились, выпили кофе, потом я его проводила обратно на rue d’Ulm. Но он хотел научиться водить. И мы пошли в Булонский лес. И там я его научила водить. А после этого он давал уроки, накопил денег и себе тоже купил мотороллер.
Моя мама жила в Отей, мы к маме часто заходили, она нас кормила. И она полюбила Андрея тоже, конечно, и сказала: «Когда только вы хотите, пожалуйста, приходите!» А кагебешники — или как это называлось в те времена, я не помню, но в КГБ его позвали и допрашивали, кто она и что она, почему то и се... И он мне сказал потом: «Знаешь, некоторое время, если звонить друг другу — это из будки, а не из дома». Так что некоторое время мы по телефону когда звонили, то не из дома. И продолжали видеть друг друга, но осторожно из-за кагебешников. Это продолжалось так долго, как он был в Париже.
Мы разговаривали о том, куда ходить, какие есть места, которые было бы хорошо увидеть и о которых туристы не знают. Мы не говорили о политике, нет. Я думаю, это было бы напрасно ему. Так что я никогда ничего не спрашивала, и он не говорил ничего про это. Потому что опасно. Подслушивали через лампы, через электричество. В доме. Так что, когда мы хотели говорить о чем-то, чтобы не слышали, мы шли гулять по улицам — и то осторожно: смотрели, нет ли кого, потому что они более или менее дали знать, что, когда по улице ходят, они могут слышать, что вы говорите, за много метров. Это, наверное, не было правдой, но поди знай!
У нас была очень дружеская amitié sentimentale [нежная дружба]. Без того, чтобы пройти через поцелуи или что-либо. Тогда еще он был не женат, но они с Леной друг другу дали слово или что-то. Amitié sentimentale. И так до его возвращения в Россию. А потом — а потом что: вернулся в Россию, ну, в Союз, и мы продолжали держать связь по телефону, но осторожно. А когда была «оттепель», тогда уже было проще. Тогда уже могли вообще без проблем почти видеть друг друга. А больше всего переписка.
— Я понимал, что веду себя так, что называется, второй раз не пустят, — рассказывает Зализняк В.А. Успенскому. — Это я стал постепенно соображать. Ну, например, не прийти на спевку. Спевка — это такое замечательное мероприятие, которое производится по средам, если не ошибаюсь, когда вечером нужно собраться в консульстве советском и петь советские патриотические песни. Для поддержания патриотического духа. Кто не пришел на спевку, тот не пришел на спевку. «За границей часто снится дом родной»... А уж какие у тебя певческие способности — это никого не волнует. Это первая половина спевки. А вторая половина спевки — это то, что после спевающимся предлагают начинать спиваться. А именно стоят бутылки... А самое главное, это циркулируют всякие секретарши, обязанность которых самая прямая: обеспечивать, чтобы господа советские граждане не слишком ходили на сторону.
ВАУ: Значит, можно все-таки и не терпеть железно?
ААЗ: А, нет, это не считается. Они ж понимают, что без этого никто не выдержит. А вот на это не остаться (а я не оставался) — это уже замечается сразу.
ВАУ: То есть если вы даже не пришли на спевку, а пришли под конец выпить-закусить, это...
ААЗ: Это да, нормально. Ну, скажут, что ж ты! А вот после первой рюмки один раз уйти, второй раз уйти — это уже ясно, кто ты такой.
ВАУ: Так. Сколько раз вы были на спевках?
ААЗ: Ну, на спевках я больше бывал, чем не бывал. Но не всегда. После спевки легкое выпивание... А чтоб еще оставаться потом — это не оставался ни разу.
<...>
В дневниковых записях того времени Зализняк описывает свой двадцать второй день рождения:
Понедельник, 29 апреля 1957. Попавши к себе, отсыпался после бессонной ночи. А вечером нужно идти на первомайский вечер в торгпредстве. Как досадно: вероятный поздравительный звонок из Москвы меня в École Normale не застанет. Недолго думая, поступаю по обычаям школы: оставляю около телефона (общего для всей школы) записку о том, что если вызовут меня, то нужно попросить телефонистку перебросить звонок на другой номер. И пишу номер торгпредства — учить мягкие мозги нужно ведь еще долго.
В торгпредстве в какой-то момент вечера меня действительно вызывают к телефону. Вхожу в специальную комнату. Там какие-то посольские чиновники с суровыми лицами. Подают мне трубку, а другую трубку от того же телефона без всякого стеснения подносит к уху чиновник. Это звонок Ирен: «С днем рождения!»
Моя система переброса звонков сработала превосходно. Отвечаю тусклым голосом что-то вялое, боясь спровоцировать ее на любое лишнее слово. Кое-как этот фальшивый разговор кончается. После чего со мной начинается уже настоящий разговор: кто такая? где, когда и при каких обстоятельствах познакомились? бывали ли у нее дома? и т.д.
К счастью, через некоторое время меня вызывают к телефону снова. На этот раз уже из Москвы. Друзья отпраздновали у меня дома мой день рождения. В Москве на два часа больше, поэтому они все уже достигли очень продвинутой фазы — настолько, что на Центральном телеграфе, куда они ввалились, чтобы устроить этот звонок, им приходится иметь дело с милицией. Сказать они ничего членораздельного мне уже не могут; вырывают трубку друг у друга, для большей доходчивости используют русский лексикон в полном объеме. Чиновник слушает и в этот раз, но теперь уже скорее с одобрением. Даже чуть-чуть размякает от приятной отечественной атмосферы и свободной словесности. Я уже не выгляжу в его глазах таким несомненно чуждым элементом.
В конце концов Зализняка отправили в Москву, не дожидаясь формального истечения срока его пребывания. Вот что он пишет об этом в дневниковой записи от 9 июля 1957 года, то есть почти сразу же после сдачи экзаменов:
Разговор с послом: «Вас вызывают в Москву. Вы нужны на международном фестивале». (Много позже я узнал, что приказ из Москвы, который получил посол, гласил: «Выслать Зализняка с группой студентов». Иначе говоря, для гарантии требовался еще и эскорт. Но посол счел, что в данном случае это лишнее.)
Несколькими днями позже Зализняк записывает:
13-е. Посол сообщил, что после работы на международном фестивале мне предоставляется второй год обучения в Париже.
Но этого, разумеется, не случилось.
— Папу в 1957 году летом вызвали якобы на фестиваль молодежи и студентов, — рассказывает Анна Зализняк, — и больше
в Париж не пустили. И следующий раз, когда он попал во Францию, вообще за границу, — это была какая-то конференция в Гренобле в 1968-м или в 1969 году, через 10 лет. И папа вместо заседаний уходил в горы, сидел смотрел на Францию и думал: как можно, находясь в таком месте, сидеть на заседании и слушать какие-то доклады?!
В следующий раз Зализняк оказался в Париже в 1989 году.
Дневниковая запись гласит:
18 ноября. Сорбонна, École Pratique des Hautes Études, sale Gaston Paris. Заседание Парижского лингвистического общества. Кюльоли вводит меня со словами: «Вот наш коллега, который не был с нами 32 года».