Читайте первым: рассказ из сборника «Ты знаешь, что хочешь этого» Кристен Рупеньян, звезды The New Yorker

Нет, он не был каким-то там серийным убийцей. Кровь его не возбуждала, ни в фантазиях, ни в реальной жизни. Более того, ключевым в сценарии было то, что женщина била себя ножом по собственной воле: смысл был в том, что она так его хотела, так сходила с ума от неотвязного физического желания ощутить его член, что ей хотелось насаживаться на него, несмотря на мучение, которое это приносило. Это она играла активную роль; он просто лежал, пока она колотилась сверху, изо всех сил пытаясь истолковать ее стоны и искажение лица как знаки того, что ее сдавливают жестокие тиски наслаждения и боли.

Он понимал, что фантазия эта не очень. Да, в том, что он себе воображал, все происходило по согласию, но от явных агрессивных мотивов было никуда не деться. Не добавляло уверенности и то, что его привычка полагаться на эту фантазию все возрастала, а качество отношений падало. В двадцать с чем-то Тед расставался практически без боли. Его романы длились не дольше нескольких месяцев, а женщины, с которыми он встречался, похоже, верили, когда он говорил, что не ищет ничего серьезного — или, по крайней мере, полагали, что раз он им это сказал, они не могут его обвинить в том, что он что-то сделал не так, когда в итоге выяснится, что он говорил правду. Однако после тридцати эта тактика перестала срабатывать. Все чаще получалось, что он cчитал разговор с женщиной последним, считал, что расстался, а она вскоре ему писала, что скучает, что не поняла, что между ними произошло и хочет поговорить.

Так однажды ноябрьским вечером, за две недели до своего тридцать шестого дня рождения, Тед оказался за столиком напротив плачущей женщины по имени Анджела. Анджела работала риэлтером, была хороша собой и ухожена, в ушах у нее были сверкающие сережки, похожие на люстры, а в волосах поблескивали дорого окрашенные светлые пряди. Как и все женщины, с которыми Тед встречался в последние годы, Анджела по всем объективным параметрам была для него слишком хороша. Она была выше него на два дюйма; у нее был собственный дом; она готовила потрясающие фетуччини с соусом из моллюсков; и умела делать массаж с эфирными маслами, который, как она сказала, изменит его жизнь — и он изменил. Тед расстался с ней почти два месяца назад, но последовавшие за этим смски и звонки никак не прекращались, и он согласился на еще одну личную встречу, надеясь, что обретет хоть какой-то покой.

Анджела начала вечер с радостной болтовни о своих планах на отпуск, о драме на работе, о приключениях «с девочками», так явно разыгрывая счастье, чтобы он понял, что потерял, что Тед вчуже корчился от неловкости, а потом, на двадцать второй минуте, она разрыдалась.

— Я просто не понимаю, — плакала она.

За этим последовал безнадежный абсурдный разговор, в котором она настаивала, что у Теда к ней чувства, которые он скрывает, а он, как мог, мягко, настаивал, что нет. Она, всхлипывая, перечисляла доказательства его чувств: когда в тот раз он принес ей завтрак в постель; когда сказал: «Думаю, тебе очень понравится моя сестра»; забота, с которой он возился с ее псом, Зефирчиком, когда Зефирчика тошнило. Судя по всему, проблема была в том, что, хотя он с самого начала и сказал Анджеле, что не ищет ничего серьезного, он в то же время вел себя мило, и это сбивало ее с толку. А надо было, наверное, сказать ей, что сама может приготовить себе чертов завтрак, известить, что едва ли она когда-нибудь встретится с его сестрой, и с Зефирчиком вести себя как последняя сволочь, когда Зефирчик блевал, чтобы и Зефир, и Анджела знали свое место.

— Прости, — снова и снова повторял он. Не то чтобы это имело какое-то значение. Когда он не признал, что тайно влюблен в Анджелу, она начала злиться. Она собиралась обвинить его в том, что он — нарцисс и эмоционально незрелый инфантил. Она готовилась сказать: «Ты мне сделал по-настоящему больно» и «По правде говоря, мне тебя жаль». Объявить: «Я начала в тебя влюбляться», — а он бы сидел, оторопев, как будто это заявление его проклинало, хотя очевидно было, что Анджела его не любила — она считала его эмоционально неразвитым инфантилом, и он ей даже не больно-то нравился. Конечно, трудно было считать себя белым и пушистым, поскольку причина, по которой он всего этого ждал, была в том, что такой разговор с женщиной у него происходил не в первый раз. Даже не в третий. Не в пятый. И не в десятый.

Анджела продолжала всхлипывать, являя собой воплощенное, безупречное несчастье: красные глаза, тяжелое дыхание, пятна туши на лице. Тед смотрел на нее и понимал, что он так больше не может. Он не мог опять извиняться, не мог продолжать этот ритуал самоуничижения. Он скажет ей правду.

В следующий раз, когда Анджела замолчала, чтобы перевести дыхание, Тед сказал:

— Знаешь, в этом нет моей вины.

Повисла тишина.

— Извини? — сказала Анджела.

— Я всегда был с тобой честен, — сказал Тед. — Всегда. Я с самого начала сказал тебе, чего хотел от этих отношений. Ты могла мне поверить, но вместо этого ты решила, что лучше знаешь, что я чувствую. Когда я тебе сказал, что хочу чего-то без обязательств, ты соврала, что хочешь того же, а потом сразу принялась изо всех сил добиваться чего-то другого. Когда у тебя не получилось превратить то, что у нас было, в серьезные отношения, — ты этого хотела, а я нет, — тебе стало больно. Я понимаю. Но это не я причинил тебе боль. Это ты сделала, не я. Я просто... просто орудие, которым ты причиняешь себе боль!

Анджела кашлянула, словно ее ударили.

— Пошел ты, Тед, — сказала она.

Она оттолкнула стул, готовясь с шумом покинуть ресторан, и по дороге схватила стакан воды со льдом и метнула в Теда — не воду выплеснула, а бросила полный стакан, целиком. Стакан — больше, вообще-то, похожий на бокал для виски — ударил Теда в лоб и упал ему на колени.

Тед взглянул на разбитый бокал. Ну. Может, этого и следовало ждать. Ну кого он обманывает?

Столько плачущих женщин не может ошибаться на его счет, и неважно, насколько несправедливыми выглядят их обвинения. Он поднял руку, потрогал лоб. Пальцы окрасились в красный. У него шла кровь. Отлично. И еще было очень, очень холодно в паху. Вода со льдом просочилась сквозь брюки, и член болел сильнее, чем голова. Может, нужно ввести законом ограничение на то, насколько холодной может быть вода в ресторанах, есть же ограничение на температуру кофе в Макдональдсе. Может, он обморозит член, и тот съежится и отвалится, и тогда все, с кем он когда-либо встречался, соберутся и устроят вечеринку в честь Анджелы, бесстрашной героини, которая положила конец царству ужаса среди незамужних женщин Нью-Йорка.

О, а кровь-то шла сильнее, чем ему показалось. Из его лба натекло столько крови, что вода в паху стала розовой. К нему бежали люди, но звук доходил до него как-то искаженно, и он не понимал, что они говорят. Наверное, что-то вроде «ты это заслужил, козел». Он вспомнил, что сказал, прежде чем Анджела бросила в него стакан — я просто орудие, которым ты причиняешь себе боль — и задумался, имеет ли это какое-то отношение к фантазии о члене-ноже, но у него шла кровь, ему было холодно, и, наверное, у него было сотрясение, и он сейчас никак не мог разобраться.

Он не всегда таким был.

Когда Тед рос, он был маленьким книжным мальчиком, которого учительницы называли «милым». Он и был милым, по крайней мере, в том, что касалось женщин. Детство и раннее отрочество Тед провел, дрейфуя между влюбленностями в старших, недоступных девочек: кузину, няню, лучшую подругу старшей сестры. Влюбленности эти всегда зарождались от какого-то мелкого проявления внимания — незначительной похвалы, искреннего смеха над его шутками, того, что кто-то помнил, как его зовут — и никакой явной или подавленной агрессии в них не было. Как раз наоборот: если смотреть из нынешнего времени, они были исключительно целомудренны. К примеру, в повторяющихся мечтах о кузине он представлял себя ее мужем, возящимся на кухне с приготовлением завтрака. Он был облачен в фартук и напевал себе под нос, выжимая свежий апельсиновый сок в кувшин, взбивая тесто для оладий, жаря яичницу — и ставил в маленькую белую вазочку одну маргаритку. Нес поднос по лестнице наверх, в спальню, где садился на край кровати, в которой дремала его кузина, укрытая лоскутным одеялом ручной работы. «Проснись и пой»! — говорил он. Кузина, затрепетав ресницами, открывала глаза. Сонно улыбалась ему, садясь в постели, и одеяло соскальзывало, обнажая ее голую грудь.

И все! Вот и вся фантазия. Но он так долго ее лелеял, с таким неусыпным вниманием (Посыпать оладьи шоколадной стружкой? Какого цвета должно быть одеяло? Где поставить поднос, чтобы он не свалился с кровати?), что это пропитало дом его тети и дяди сексуальной аурой, которую он явственно ощущал даже взрослым, хотя кузина давно стала лесбиянкой и эмигрировала в Нидерланды, и он ее много лет не видел.

Никогда, даже в самых буйных фантазиях, юный Тед не позволял себе поверить в то, что его влюбленность может быть взаимной. Он не был дураком. Чем угодно, но не дураком. Все, чего он хотел, это чтобы его любовь терпели, может быть, даже ценили: он страстно желал, чтобы ему разрешили благоговейно присутствовать рядом с предметами его любви, слегка задевая их иногда, как пчела может задеть цветок.

Вместо этого выходило так, что как только Тед сосредотачивался на новом объекте, он начинал маячить неподалеку, таращился и улыбался, как дурачок, изобретая поводы коснуться ее волос или руки. И тогда девушка неизбежно отстранялась — потому что, по какой-то непостижимой причине, нежные чувства Теда вызывали у их адресатов яростное животное отвращение. Они не были с ним жестоки, эти девушки. Теда тянуло к девушкам мечтательного склада, для которых открытая жестокость была табу. Вместо этого, возможно, поняв, что внимание, оказанное раньше, стало дверью, в которую Тед вошел без приглашения, девушки принимались запираться. Они включали какой-то всемирно известный девичий протокол, отказывались встречаться с ним взглядом, говорили, только когда было необходимо, и стояли так далеко от него, как только позволяли размеры помещения. Они баррикадировались в крепости холодной вежливости, прятались, присев на корточки, и ждали, сколько потребуется, чтобы он ушел.

Господи, это был кошмар. Десятилетия спустя, вспоминая те влюбленности, Тед умирал от стыда. Потому что хуже всего было то, что даже после того, как становилось ясно, что девушки, которых он обожал, находили его обожание мучительным, он все так же отчаянно хотел быть с ними рядом и сделать их счастливыми. Он мучился в тисках этой дилеммы, пытался себя контролировать, налагая на себя суровые наказания (стоял голым перед зеркалом, заставляя себя смотреть на свои худые ноги, впалую грудь и маленький пенис: «Она тебя ненавидит, Тед, признай это, все девушки тебя ненавидят, ты урод, ты отвратителен, ты мерзок»), а потом терял контроль и приходил в себя в три часа ночи, в слезах, набирая «штаты, где законно жениться на двоюродной сестре» в строке интернет-поиска, играя в бесконечные догонялки со своими надеждами.