«1984» Оруэлла выходит в новом актуальном переводе политического журналиста. Читайте фрагмент романа на Правила жизни

Парсонс, как и Уинстон, работал в Глависте: полноватый, но подвижный, глупый до оцепенения — кретин- энтузиаст, один из тех со всем согласных, беззаветных трудяг, на которых даже больше, чем на Думнадзоре, держалась Партия. В тридцать пять лет его помимо воли выставили из Молодежного союза, а прежде чем вступить в него, он умудрился год сверх положенного возраста проходить в Лазутчиках. В главке он занимал какую-то невысокую должность, не требовавшую мозгов, но при этом доказал свою незаменимость в спорткоме и других комитетах, отвечавших за походы, стихийные демонстрации, кампании экономии и прочую общественную деятельность. Между затяжками трубкой он мог поведать вам со скромной гордостью, что каждый вечер за последние четыре года посещал культурно-спортив- ный центр (КСЦ) и ни разу не пропустил. Сшибающий с ног запах пота, невольное свидетельство его активной жизненной позиции, шлейфом тянулся за ним повсюду и не выветривался даже в его отсутствие.

— Разводной ключ есть? — спросил Уинстон, мучаясь с гайкой на сифоне.

— Разводной ключ, — промямлила миссис Парсонс, сразу превращаясь в амебу. — Даже не знаю. Может быть, дети...

Послышался топот и трубный звук расчески — это дети ворвались в гостиную. Миссис Парсонс принесла разводной ключ. Уинстон спустил зеленоватую жижу и с отвращением извлек из трубы комок волос. Отмыв руки, как мог, холодной водой, он вышел в комнату.

— Руки вверх! — приветствовал его дикий вопль.

Миловидный крепыш лет девяти выскочил из-за стола и грозил Уинстону игрушечным пистолетом, а сестренка, двумя годами младше, повторяла его движения со щепоч- кой в руке. На обоих — синие шорты, серые рубашки и красные галстуки: форма Лазутчиков. Уинстон поднял руки над головой, но с неприятным чувством, что все это не вполне игра, — с таким ожесточением нападал на него мальчик.

— Ты предатель! — закричал мальчуган. — Криво- думец! Евразийский шпион! Я тебя расстреляю, испарю, в соляные шахты сошлю!

Внезапно оба заплясали вокруг него, вопя «Предатель!» и «Криводумец!»: девочка подражала каждому движению брата. В этом чувствовалось что-то пугающее, как в возне тигрят, которые скоро вырастут в людоедов. Во взгляде мальчика читались расчетливая жестокость, явственное желание ударить или пнуть Уинстона и сознание уже почти достаточной для этого силы. Хорошо, что пистолет не настоящий, подумал Уинстон.

Миссис Парсонс беспокойно переводила глаза с Уинстона на детей и обратно. В ярко освещенной комнате он с любопытством заметил, что в ее морщинах и правда скопилась пыль.

— Уж так расшумелись, — сказала она. — Расстроились, что не попадут на казнь. Мне их вести некогда, а Том слишком поздно с работы вернется.

— Почему нам нельзя на казнь? — крикнул мальчик своим звучным голосом.

— Хочу на казнь! Хочу на казнь! — скандировала девочка, все еще прыгая по комнате.

Вечером в парке собирались вешать евразийских пленных — за военные преступления. На это популярное зрелище люди стекаются примерно раз в месяц. Дети всегда на него просятся. Уинстон попрощался с миссис Парсонс и направился к выходу, но не успел он пройти и шести шагов по коридору, как ощутил невыносимую боль в шее. Ее будто проткнули раскаленной проволокой. Развернувшись, он успел увидеть, как миссис Парсонс затаскивает сына в квартиру, а он прячет в карман рогатку.

— Гольдштейн! — заорал мальчуган, перед тем как закрылась дверь. Но Уинстону запало в душу главным образом выражение беспомощного ужаса на сероватом лице женщины.

Дома он проскользнул мимо телевида и снова уселся за стол. Музыка в телевиде прекратилась. Вместо нее четкий командный голос стал с каким-то жестоким наслаждением описывать вооружение новой плавучей крепости, которую только что поставили на якорь между Исландией и Фарерскими островами.

С такими детьми, думал он, несчастная тетка наверняка живет в постоянном страхе. Еще год-два, и они будут наблюдать за нею день и ночь, высматривая признаки неправоверности. Почти все дети теперь — просто ужас. Хуже всего, что организации вроде Лазутчиков планомерно превращают их в неуправляемых маленьких дикарей, но это не воспитывает в них никакой склонности к бунту против партийной дисциплины. Наоборот, они влюблены в Партию и все, что с ней связано: песни, шествия, знамена, походы, строевые упражнения с деревянными ружьями, скандирование лозунгов, поклонение Старшему Брату. Все это для них чудесная игра. Их ожесточение направлено вовне — на врагов Государства, на иностранцев, предателей, вредителей, криводумцев. Бояться своих детей — едва ли не обычное дело для тех, кому больше тридцати. И это не зря: не проходит и недели без коротенькой заметки в «Таймс» о малолетнем соглядатае — «маленьком герое», как их обычно называют, — подслушавшем какую-нибудь нескромную реплику и сдавшем родителей Думнадзору.

Боль от рогаточной пульки утихла. Уинстон вертел в руках ручку, прикидывая, не записать ли еще чего- нибудь в дневнике. На него вдруг снова нахлынули мысли об О’Брайене.

Как-то давно — лет семь назад, не меньше — Уинстону приснилось, как он идет по совершенно темной комнате и вдруг кто-то сидящий в стороне произносит: «Встретимся там, где нет тьмы». Произносит очень тихо, почти буднично, как утверждение, а не как приказ. Уинстон продолжал идти, не останавливаясь. Любопытно, что тогда, во сне, слова не произвели на него большого впечатления. Только позже они стали постепенно наполняться для него смыслом. Сейчас он уже не помнил, когда — до или после сна — впервые увидел О’Брайена, не помнил, когда опознал голос из сна как принадлежащий О’Брайену. Однако опознал. Это О’Брайен говорил с ним из темноты.

Уинстон никак не мог решить, друг ему О’Брайен или враг, — даже несмотря на искру, проскочившую между ними утром. Но это и не имело значения. Между ними возникло взаимопонимание, более важное, чем приязнь или общность взглядов. «Встретимся там, где нет тьмы» — так он сказал. Уинстон не знал, что значит это предсказание, — но оно когда-нибудь, как-нибудь да сбудется, это точно.

Голос из телевида вдруг умолк. Звук трубы, звонкий и чарующий, разнесся в застоявшемся воздухе. Голос продолжал надтреснуто: «Внимание! Прошу внимания! Только что поступило срочное сообщение с малабарского фронта. Наши войска в Южной Индии одержали славную победу. Я уполномочен заявить, что текущие события могут в обозримом будущем привести к окончанию войны. Итак, передаем срочное сообщение...»

Сейчас будут дурные вести, подумал Уинстон. И правда, за полным кровавых подробностей рассказом об унич- тожении группировки евразийских войск и огромными цифрами убитых и сдавшихся в плен последовало объявление, что со следующей недели по карточкам будут выдавать не тридцать граммов шоколада, а двадцать.

Принципы новоречи

Новоречь являлась официальным языком Океании, разработанным под идеологические нужды англизма, то есть английского социализма. В 1984 году никто еще не использовал новоречь как единственное средство общения, устного или письменного. Передовицы «Таймс» писались на ней, но это был высший пилотаж, доступный лишь специалистам. Ожидалось, что новоречь вытеснит «староречь» (то есть наш современный язык) примерно к 2050 году. А пока она постепенно набирала силу по мере того, как все члены Партии употребляли в обиходе все больше и больше новоречных слов и грамматиче- ских конструкций. Вариант, имевший хождение в 1984-м и закрепленный в девятом и десятом изданиях Словаря новоречи, являлся временным и содержал множество излишних слов и устаревших форм, в дальнейшем подлежавших выводу из обращения. Здесь мы рассматриваем окончательный, усовершенствованный вариант, закрепленный в одиннадцатом издании Словаря.

Новоречь имела целью не просто обеспечить подходящие выразительные средства взглядам и мировоззрению приверженцев англизма, но и сделать все прочие способы мышления невозможными. Предполагалось, что, когда новоречь будет окончательно принята, а староречь — забыта, еретические идеи, расходящиеся с принципами англизма, станут буквально немыслимыми, по крайней мере в той степени, в которой идеи зависят от словесного выражения. Словарный состав новоречи был сконструирован так, чтобы точно и часто весьма тонко выразить все смыслы, уместные в речи члена Партии, и одновременно исключить все прочие значения, а также возможности подобраться к ним непрямыми путями. Частично эта цель достигалась изобретением неологизмов, но в основном отсевом нежелательных слов и отсечением неканонических и по возможности вообще любых второстепенных значений у слов остающихся. Вот всего один пример. Слово «свободный» сохранилось в новоречи, но могло употребляться лишь в предложениях вроде «Это место свободно» или «Автобиография пишется в свободной форме». Его нельзя было использовать в старом значении, связанном с политической или интеллектуальной свободой, поскольку политическая и интеллектуальная свобода больше не существовали даже как понятия и потому не могли быть поименованы. Безотносительно вывода из обращения однозначно еретических слов, сужение словарного запаса рассматривалось как самоцель, и ни одно слово, от которого можно было отказаться, не выживало. Новоречь создавалась, чтобы не расширить, а сузить

диапазон мысли, и достижению этой цели косвенно способствовала минимизация выбора между словами.

Новоречь основывалась на современном языке, каким мы знаем его сейчас, хотя многие новоречные предложения, даже не содержащие неологизмов, были бы едва понятны носителю современного языка. Новоречные слова делились на три строго определенных типа, известных как Лексикон А, Лексикон Б и Лексикон В. Проще будет разобрать каждый тип отдельно, но грамматические особенности языка рассмотрим в разделе, посвященном Лексикону А, поскольку ко всем трем лексическим категориям применялись одни и те же правила.

ЛЕКСИКОН А.

Лексикон А составляли слова, необходимые в повседневной жизни и описывающие еду, питье, работу, одежду, подъем и спуск по лестнице, поездки на транспортных средствах, уход за палисадником, готовку и тому подобное. Почти все слова из этой категории есть и у нас — такие, как «бить», «бежать», «собака», «дерево», «сахар», «дом», «поле», но по сравнению с современным языком их запас был крайне невелик, а значения определялись гораздо строже. Все двусмысленности и оттенки значений были вычищены. Насколько возможно, новоречное слово этого типа отрывисто озвучивало

одно

четко определенное понятие. Применять Лексикон А в литературных целях, для политической или философской дискуссии не представлялось возможным. Он годился лишь для выражения простых, четких мыслей, обычно касавшихся конкретных предметов или физических действий.

Грамматика новоречи обладала двумя ярко выраженными особенностями. Первая из них — взаимопереходность частей речи. От любого слова в языке (в принципе, даже от такого совсем отвлеченного, как «если» или «когда») можно было образовать глагол, существительное, прилагательное или наречие. При этом существовало правило «один смысл — один корень», что позволило уничтожить многие устаревшие формы. Здесь не работал никакой этимологический принцип: иногда бралась основа существительного, иногда — другой части речи. Даже если родственные по значению слова не были этимологически связаны, одно из них часто выводилось из обращения. Например, в новоречи не существовало корня «мысл». Его место занял корень «дум», от которого и образовывались все части речи. Отсутствовало слово «нож» — было вполне достаточно слова «рез», однокоренного с глаголом «резать». Прилагательные получались путем добавления к любой основе суффикса «-н-» и окончания «-ый», наречия — суффиксов «-н-» и «-о». Так, например, «скоростный» означало «быстрый», а «скоростно» — «быстро». Некоторые из наших современных прилагательных — «прямой», «сильный», «большой», «черный», «мягкий» — сохранились, но в незначительном количестве. В них не было большой нужды, поскольку почти везде, где требовалось прилагательное, можно было добавить «-ный» к основе существительного или глагола. От современных наречий отказались, за исключением тех, что уже заканчивались на «-но»: эти два суффикса присутствовали неизменно. «Хорошо», например, было заменено наречием «отлично».

Кроме того, любое значение — и это опять-таки касалось любого слова в языке — можно было изменить на противоположное путем добавления частицы «не-» или усилить путем добавления приставки «плюс-» или, для большей выразительности и усиления акцента, «плюс- плюс-». Таким образом, «нехолодно» означало «тепло», а «плюсхолодно» или «плюсплюсхолодно» — соответственно, «очень холодно» или «чрезвычайно холодно». Как и в современном языке, значение почти любого слова можно было изменить и с помощью других приставок: «пред-», «над-», «под-» и так далее. Благодаря этому удалось добиться огромного сокращения словарного состава. Имея, например, слово «отлично», можно было обойтись без такой лексемы, как «плохо», поскольку нужное значение не хуже, а даже лучше выражалось словом «неотлично». Требовалось лишь — по крайней мере в случаях с естественными парами антонимов — решить, который из них вывести из обращения. Например, «темный» можно было заменить «несветлым», а «светлый» — «нетемным», дело вкуса.

Второй характерной особенностью новоречной грамматики являлась ее регулярность. За немногими исключениями, упомянутыми ниже, все слова подчинялись единым правилам. Например, во всех прилагательных перед окончанием писалась одна «н» — «земляный», «стеклоный», «ветерный», а чередования согласных и корней в разных формах слов отменили: «ляж» вместо «ляг» и «лож» вместо «клади» (заметим, что мягкий знак после шипящих перестал употребляться: «мыш», «рож»). А частица «не» стала всегда писаться с глаголами слитно.

Исключения при изменении или образовании слов возникали только из необходимости обеспечивать скорость и разборчивость устной речи. Слово, которое трудно выговорить или расслышать, уже в силу этих свойств считалось плохим; поэтому иногда, благозвучия ради, в слово добавляли дополнительные буквы или сохраняли его устаревшие формы. Но эта необходимость ощущалась главным образом в связи с Лексиконом Б. Почему столь большое значение придавалось легкости произношения, будет объяснено ниже.

ЛЕКСИКОН Б.

Лексикон Б состоял из слов, специально созданных для политических целей: они не только в каж- дом случае имели политическую подоплеку, но и пред- назначались для навязывания желаемого образа мыслей тому, кто их употребляет. Без полного понимания прин- ципов англизма правильно применять эти слова было непросто. В некоторых случаях они поддавались переводу на староречь или даже передаче словами из Лексикона А, но для этого приходилось длинно перефразировать, а некоторые оттенки смысла всегда терялись. Лексикон Б можно назвать своего рода вербальной стенографией, часто умещавшей целый спектр идей в несколько сло- гов и в то же время более точной и энергичной, чем обыкновенный язык.

В Лексикон Б входили исключительно составные слова. (Конечно, такие составные слова, как «речепис», имелись и в Лексиконе А, но это были лишь удобные сокращения без особой идеологической окраски.) Они состояли из двух и более слов или частей слов, спаянных в легко произносимое целое. Результат всегда мог служить основой существительного или глагола, изменявшегося по обычным правилам. Пример — слово «прямодум», означающее (весьма приблизительно) догму; глагол «прямодумать» означал «мыслить в соответствии с дог- мой». От него были образованы прилагательное «прямодумный» и наречие «прямодумно», а также отглагольное существительное «прямодумец».

Единицы Лексикона Б конструировались без какого бы то ни было этимологического принципа. Слова, из которых они составлялись, могли принадлежать к любой части речи, размещаться в любом порядке и подвергаться любой хирургии, лишь бы результат было легко произнести, а его происхождение ясно прослеживалось. В слове «криводум» (преступная мысль), например, корень «дум» шел вторым, а в слове «Думнадзор» (полиция мыслей) — первым. Из-за проблем с благозвучием исключения в Лексиконе Б встречались чаще, чем в Лексиконе А. Например, от существительных «Главист» и «Главлюб» образовывались, соответственно, прилагательные «глав- истинный» и «главлюбский» — просто потому что «глав- истный» и «главлюбный» звучали несколько неуклюже. В целом, однако, все слова Лексикона Б могли изменяться, причем по одним и тем же правилам.

Некоторые слова Лексикона Б имели настолько тонко нюансированные значения, что были едва понятны тем, кто не овладел языком в целом. Возьмем, например, типичное предложение из передовицы «Таймс»: «Старо- думцы ненутрочуют англизм». Самый короткий перевод на староречь выглядел бы так: «Те, чье мышление сформировалось до Революции, неспособны на эмоциональном уровне полностью осознать принципы английского социализма». Но это не совсем адекватный перевод. Для начала, чтобы полностью вникнуть в смысл вышеприведенного предложения на новоречи, надо отчетливо представлять себе, что такое «англизм». Кроме того, только человек, как следует подкованный по части англизма, может оценить всю силу слова «нутрочуять», подразумевающего слепое, полное энтузиазма одобрение, какое трудно представить себе в наше время, — или слова «старо- дум» с его неотделимыми оттенками злонамеренности и порочности. Но особая функция некоторых новоречных слов, включая «стародум», заключалась не в раскрытии смыслов, а в их разрушении. Значения этих слов, неизбежно малочисленных, расширялись до тех пор, пока не вмещали в себя целые множества других слов, и те, в достаточной степени раскрытые одним общим термином, могли теперь отправиться на свалку и сгинуть в забвении. Главная сложность для составителей Словаря новоречи состояла не в изобретении неологизмов, но в уточнении их значений. Иначе говоря, в том, чтобы разобраться, какие группы слов отменяло их появление.

Как мы уже видели на примере слова «свободно», словарные единицы, ранее обладавшие еретическими значениями, иногда сохранялись ради удобства, но только после очистки от нежелательных значений. Несметное число других слов, таких как «честь», «справедливость», «мораль», «интернационализм», «демократия», «наука» и «религия», просто перестали существовать. Несколько обобщенных терминов вместили их значения и тем самым упразднили их. Например, «криводум» вмещал в себя все слова, сгруппированные вокруг понятий свободы и равенства, а значения, близкие к понятиям объективности и рационализма, — термин «стародум». Бóльшая определенность была бы опасна. От члена Партии требовался взгляд на вещи как у древнего иудея, который знал немногое, зато знал наверняка, что все прочие народы, кроме его собственного, поклоняются «ложным богам». Ему ни к чему было знать, что эти боги зовутся Ваал, Осирис, Молох, Ашторет и так далее: возможно, чем меньше он знал, тем лучше было для его правоверности. Он знал Иегову и заповеди Иеговы; следовательно, все боги с другими именами и свойствами — ложные боги. Подобно ему, член Партии знал, в чем состоит правильное поведение, а о том, какие отклонения от него возможны, представления его были чрезвычайно туманными и обобщенными. Его половая жизнь, например, полностью регулировалась двумя новоречными словами — «кривосекс» (половая распущенность) и «прямо- секс» (целомудрие). «Кривосекс» вмещал в себя любые половые прегрешения: добрачные связи, супружескую измену, гомосексуальность и другие извращения, а также обычные половые сношения ради удовольствия. В перечислении не было нужды, поскольку все эти деяния были одинаково преступны и, в принципе, наказуемы смертью. В Лексиконе В, состоявшем из научных и технических терминов, отдельные названия для различных сексуальных отклонений, возможно, и были необходимы, но обычный гражданин в них не нуждался. Он знал, что подразумевается под «прямосексом», то есть нормальным сношением между мужем и женой исключительно ради деторождения, при котором женщина не получает физического удовольствия; все остальное — «кривосекс». На новоречи редко удавалось довести еретическую мысль дальше осознания, что она является еретической: за этой гранью просто не существовало нужных слов.

Ни одно слово в Лексиконе Б не было идеологически нейтральным. Очень многие являлись эвфемизмами. Например, такие слова, как «радлаг» (лагерь радости, то есть каторжный лагерь) или «Главмир» (Главный комитет мира, то есть министерство войны), имели значения, почти противоположные очевидным. С другой стороны, некоторые термины демонстрировали откровенное и презрительное понимание реальной природы общества Океании. Пример — «масскорм», то есть дешевые развлечения и фальшивые новости, которыми Партия пичкала массы. Иные неоднозначные слова несли позитивную коннотацию применительно к Партии и негативную применительно к ее врагам. Но существовало и множество слов, на первый взгляд казавшихся простыми сокращениями: им придавало идеологическую окраску не их значение, а сама их структура.

Все, что имело или могло иметь хоть какое-то политическое значение и в чем его можно было, при должной фантазии, отыскать, помещалось в Лексикон Б. Названиям всех организаций, групп людей, доктрин, стран, институтов, общественных зданий непременно придавалась знакомая форма: одно легкопроизносимое слово с минимальным количеством слогов и очевид- ным происхождением. Так, архивный сектор в составе Главного комитета истины, где работал Уинстон Смит, назывался архсек, сектор художественной литературы — худлитсек, сектор телепрограмм — телесек и так далее. Смысл заключался не только в экономии времени. Еще в первые десятилетия XX века сложносокращенные слова стали характерными для политического языка, и было замечено, что к таким конструкциям особенно тяготели тоталитарные государства и организации. Среди примеров — «наци», «гестапо», «Коминтерн», «Инпрекор», «агитпроп». Поначалу эта практика складывалась стихийно, но в новоречи она имела осознанную цель. Считалось, что, сокращая таким образом название, можно отсечь большую часть облепивших его ассоциаций и таким образом сузить и подкорректировать его значение.