«Пить, пить, пить: писательницы и алкоголь». Эссе из книги «Непредсказуемая погода» Оливии Лэнг

Алкоголизм больше распространен среди мужчин, чем среди женщин (по статистике Национальной службы здравоохранения за 2013 год алкогольной зависимостью страдают девять процентов мужчин и четыре процента женщин). Однако пьющих женщин предостаточно — таких, которые напиваются до беспамятства или уходят в длительный запой. Писательницы не застрахованы ни от соблазна взяться за бутылку, ни от попадания в разного рода неприятности — драки и аресты, унизительные выходки, медленный распад дружеских и семейных отношений, — которые преследуют их коллег-мужчин. Джин Рис ненадолго попала в тюрьму Холлоуэй за нападение, Элизабет Бишоп не раз пила одеколон, исчерпав запасы своего винного шкафа. Но пьют ли они по одним и тем же причинам? И как реагирует на это общество, особенно в пьющее, хмельное двадцатое столетие: золотой век, если можно так выразиться, алкоголя и писательства?

Французская романистка и режиссер Маргерит Дюрас говорит в книге интервью «Жизнь как она есть» немало шокирующего о том, что значит быть женщиной и писательницей. Одно из самых поразительных утверждений касается разницы между мужским и женским пьянством — точнее, разницы между тем, как оно воспринимается: «Когда пьет женщина, — это как если бы пило животное или ребенок. Женский алкоголизм вызывает возмущение, и женщины-алкоголички — редкая серьезная проблема. Это оскорбление нашей божественной природы». Затем Дюрас с сожалением признается: «Я понимала, что создаю вокруг себя скандал».

Она считает, что стала алкоголичкой с первой же рюмки. Иногда ей удавалось бросить на несколько лет, но в те периоды, когда она выпивала, она себя не жалела: начинала, едва проснувшись, делала паузу, чтобы извергнуть из себя первые два бокала, а потом успевала прикончить целых восемь литров бордо, прежде чем впасть в ступор. «Я пила, потому что была алкоголичкой, — сказала она в 1991 году в интервью The New York Times. — Настоящей алкоголичкой — как и писателем. Я являюсь настоящим писателем и я была настоящей алкоголичкой. Пила красное вино, чтобы уснуть. После этого коньяк среди ночи. Каждый час по бокалу вина и по утрам коньяк после кофе, и после этого писала. Оглядываясь назад, удивляюсь — как я умудрялась писать».

Удивительно и то, как много она умудрилась написать и как прекрасна большая часть ею написанного, невзирая на порой ужасающие условия работы. Дюрас написала десятки романов, среди которых «Плотина против Тихого океана», «Модерато кантабиле» и «Восхищение Лол Стайн». Ее произведения — изысканные, экспериментальные, страстные, волшебные; почти галлюцинаторные по своему воздействию на чувства, по своей ритмической силе. Предтеча «нового романа» (Направление во французской прозе

второй половины XX века, представленное такими авторами, как Натали Саррот, Ален Роб-Грийе, Клод Симон, Мишель Бютор и др — прим.), она отказалась от конвенциональных персонажей и сюжета, этой тяжелой артиллерии реалистического романа, но в то же время сохранила почти классическую строгость и чистоту стиля — результат настойчивых переделок.

Детство Дюрас было отмечено страхом, насилием и стыдом — довольно обычными обстоятельствами ранних лет жизни тех, кто страдает от зависимости. Урожденная Маргерит Донадьё (Дюрас — ее творческий псевдоним), она родилась в 1914 году в городе Хошимин в семье учителей-французов. Когда ей исполнилось семь, отец умер, оставив семью в крайней нищете. Мать годами откладывала деньги на покупку фермы, но ее обманули, втридорога продав землю, которую часто затапливало море. И мать, и старший брат Маргерит били ее и обзывали мандавошкой, а позднее шлюхой. Она вспоминала, как охотилась на птиц в джунглях, чтобы приготовить и съесть их, вспоминала, как купалась в речке, где периодически всплывали трупы разных существ, утонувших выше по течению. Школьницей она вступила в сексуальную связь с китайцем, который был намного старше ее, — возможно, ее подтолкнула к этому семья в надежде решить свои финансовые проблемы. Позже, во Франции, она вышла замуж, родила сына от кого-то другого, снимала фильмы, жила и писала с целеустремленной интенсивностью. Она пила с годами всё больше, то бросая, то начиная вновь, еще активнее, чем прежде, пока в шестидесятивосьмилетнем возрасте у нее не обнаружили цирроз, после чего ей пришлось лечиться от алкоголизма в Американской клинике в Париже — ужасный опыт.

Не многим писателям удавалось бросить пить, а те, кому это удалось, часто сталкивались с творческим кризисом: это свидетельствует не столько о том, что алкоголь является мощным стимулятором творчества, сколько о его роли в разрушении функций мозга, уничтожении памяти и ослаблении способности формулировать и выражать свои мысли. Но Дюрас написала один из лучших и, несомненно, самый известный свой роман через два года после того, как бросила пить. «Любовник» рассказывает историю молодой француженки, живущей в Индокитае, которая вступает в эротические отношения — да — с китайцем намного старше себя. Многое в этом романе Дюрас позаимствовала из собственной жизни, начиная с той скрытой сердцевины насилия и деградации, из которой она появилась.

Как показывают опубликованные позднее версии, она могла множество раз возвращаться к этой первосцене из детства, придавая ей бесконечно разнообразные оттенки: иногда эротические или романтические, иногда жестокие и гротескные. Пересказ одних и тех же историй; постоянное возвращение к той субстанции, которая, как она понимала, разрушала ее: эти без конца повторяющиеся акты, подчас созидательные, подчас деструктивные, побудили критика Эдмунда Уайта задаться вопросом, не была ли Дюрас во власти того, что Фрейд называл «навязчивым повторением». «Мне это знакомо — желание быть убитой. Я знаю, что оно существует», — сказала она однажды интервьюеру, и подобная эмоциональная сила, подобное абсолютное и бескомпромиссное ви2дение отличает и ее творче ство. В то же время это утверждение проливает свет и на то, зачем ей требовался алкоголь: это был способ поддаться собственному мазохизму, своим суицидальным фантазиям и вместе с тем анестезия от жестокости, которая, как ей виделось, заполняет собой мир.

Кошмарное детство Дюрас наводит на вопрос о первопричинах алкогольной зависимости и о том, схожи ли эти причины у мужчин и женщин. Примерно в пятидесяти процентах случаев алкоголизм является наследственным, возникает в силу генетической предрасположенности — другими словами, важную роль тут играют факторы окружения, включая переживания детских лет и социальное давление. Роясь в биографиях писательниц-алкоголичек, снова и снова наталкиваешься на мрачные семейные истории, плохую наследственность и рассказы о несчастьях — такие же, как и в жизнях их коллег-мужчин — от Хемингуэя до Фицджеральда, от Теннесси Уильямса до Джона Чивера.

Хороший пример — Элизабет Бишоп. Алкоголиками были многие члены ее семьи, в том числе отец, умерший, когда она была младенцем. Кроме того, жизнь Бишоп была омрачена потерями и уязвимостью, которые часто обнаруживаются в семейных историях зависимых. Когда ей исполнилось пять лет, ее мать оказалась в интернате для психических больных. С тех пор они больше не виделись. Элизабет воспитывалась у разных тетушек, росла нервным ребенком; поступив в Смит (Колледж Смит — частный женский гуманитарный колледж в Нортгемптоне (штат Массачусетс) — Прим.), она с признательностью открыла для себя алкоголь как средство, облегчающее общение, а когда поняла, что он является также мощным источником стыда и отчуждения, было уже слишком поздно. В стихотворении «Пьяница» Бишоп использует эпизоды из собственной жизни для создания иронического портрета алкоголика, который пытается объяснить свою аномальную жажду. «Я выпила / а потом еще — но мне всё мало», — признается рассказчица, и эта строка напоминает честное заявление Джона Берримена в одной из его «Песен-фантазий»: «Жажда его была неизбывной, / вина, сигарет, виски, хочу хочу хочу».

Одним из главных стимулов, побуждавших Бишоп выпивать, был стыд: сначала тот стыд, который она впитала в детстве, а потом тот, источником которого стали ее собственные жуткие запои. Кроме того, существовала еще проблема сексуальной идентичности. Будучи лесбиянкой в те времена, когда гомосексуальность считалась совершенно недопустимой и социально неприемлемой, Бишоп обрела свободу в Бразилии, где жила со своей подругой, архитектором Лотой де Маседу Суарис. Она провела здесь свои самые спокойные и плодотворные годы, но и они перемежались периодами запоев, которым неминуемо сопутствовали драки, неловкие моменты и пугающее ухудшение физического состояния.

Стыд играл немаловажную роль и в жизни Патриции Хайсмит, настоящее имя которой, Мэри Патриция Плэнгман, было неприятным напоминанием о человеке, с которым ее мать развелась за девять дней до ее рождения 1921 году. Она была нежеланным ребенком. Ее мать на четвертом месяце беременности пила скипидар в надежде на выкидыш. «Забавно, что ты обожаешь запах скипидара, Пэт», — скажет она позже. Этот страшный анекдот вспоминает Джон Чивер, чьи родители в детстве тоже рассказывали ему о своих попытках избавиться от него. Как и Чивер, Хайсмит испытывала к матери сложные чувства и, как и Чивер, остро чувствовала себя ненастоящей и пустой — какой-то подделкой. Однако, в отличие от Чивера, она не боялась признаться себе в своих сексуальных желаниях и пойти вразрез с общественным мнением, хотя ее девиантность порой доставляла ей удовольствие, а порой тревожила.

Она была нервным, виноватым, плаксивым ребенком — скорбным, по ее собственным словам. В восьмилетнем возрасте она фантазировала об убийстве своего отчима Стенли, а в двенадцать огорчалась из-за бурных ссор между ним и ее матерью. В ту осень мать Патриции взяла ее в Техас, сообщив, что собирается развестись и жить на юге с Пэт и ее бабушкой. Но после нескольких недель этой женской утопии миссис Хайсмит вернулась в Нью-Йорк, не утруждая себя объяснениями. Брошенная на произвол судьбы на целый несчастный год, Патриция всю жизнь чувствовала себя преданной и отвергнутой.

Хайсмит начала пить студенткой Барнарда. В одной дневниковой записи 1940-х годов она говорит, что алкоголь необходим творческому человеку, поскольку помогает ему «вернуться к истине, простоте и примитивным эмоциям». Через десять лет она описывает дни, когда отправляется в постель в четыре часа дня с бутылкой джина, прикончив перед этим семь мартини и пару бокалов вина. В 1960-х ей нужна была выпивка, чтобы жить дальше, нужен был глоток спиртного по утрам, она лгала о своем пьянстве, лгала по всяким значительным и незначительным поводам — например, что она прекрасный садовник и отлично готовит, хотя ее сад в ту пору представлял собой поле высохшей травы, а питалась она в основном одними хлопьями и глазуньей.

Многое из того, что она чувствовала и как себя вела, вошло в ее книги, доставшись самому известному из ее персонажей. Том Рипли редко напивается, но с законченным алкоголиком его роднит паранойя, чувство вины и ненависть к себе; потребность забыться или сбежать от своей болезненной пустоты, от своего непрочного Я. Он постоянно ощущает внутренний раскол или присваивает себе иные, более комфортные идентичности, что само по себе служит источником стыда и нередко становится импульсом для случайных и жестоких убийств, которые он совершает. По сути дела, вся карьера Рипли как убийцы имитирует алкоголизм: он вынужден повторять свои действия, чтобы избавиться от проблем, вызванных этими действиями. Да и атмосфера этих романов — смутное ощущение тревоги и обреченности — сразу помогает узнать произведение автора-алкоголика. Возьмем, к примеру, пассаж из «Талантливого мистера Рипли», где Том в Риме пытается убедить себя, что убийство Дикки сойдет ему с рук:

«Том не знал, кто на него нападет. Не обязательно полиция. То, что его пугало, не имело ни имени, ни конкретных форм, и всё же страхи преследовали, точно фурии. Только подавив их двумя-тремя коктейлями, он мог спокойно пройти по Сан-Спиридионе. Тогда уж он шел по улице с важным видом и насвистывая».

Уберем имя, и можно принять эти строки за отрывок из «Потерянного уик-энда» Чарльза Джексона или одну из страниц хмельных дневников Теннесси Уильямса.

*

Нет сомнений, что личные несчастья служат одной из причин, вызывающих пристрастие к алкоголю как у мужчин, так и у женщин, но за рамками этих персональных историй остается нечто большее, нечто такое, с чем любому человеку гораздо сложнее бороться или справляться. В своем предисловии к сборнику рассказов Джейн Боулз «Простые удовольствия» Элизабет Янг с гневом резюмирует, какой была жизнь западных женщин на протяжении большей части двадцатого века. «Вплоть до 1970-х годов женщин не принимали в расчет и презирали, — пишет она. — По своим способностям они в массе своей приравнивались к детям, но, в отличие от детей, становились объектами насмешек в репертуаре практически каждого комика. Их представляли банальными, болтливыми, поверхностными, глуповатыми и ни на что не способными. Женщины постарше изображались ведьмами, мегерами, тещами, старыми девами. В реальном мире, мире мужчин, женщины оставались в поле зрения лишь до тех пор, пока были сексуально привлекательны. Потом они полностью исчезали из виду, заживо погребенные под омерзительной смесью презрения, отвращения и сентиментальности, с которыми на них смотрели».

В качестве иллюстрации она пересказывает историю о писательнице, которую Трумен Капоте, Уильям Берроуз и Гор Видал считали величайшей в своем поколении: титаном модернизма, несмотря на скудное творческое наследие. После перенесенного в среднем возрасте инсульта, спровоцированного алкоголизмом, Джейн Боулз направили на прием к британскому неврологу, который покровительственно сказал ей: «Вы не справляетесь, моя дорогая миссис Боулз. Возвращайтесь к своим кастрюлям и сковородкам и постарайтесь справиться».

Вряд ли это был единичный случай пренебрежительного отношения к женщинам, неспособности понять их талант или внутренний мир. Похожий сценарий отыщется в биографических заметках почти любой писательницы XX века. Например, Джин Стаффорд, которую в последнее время чаще вспоминают в связи с браком с Робертом Лоуэллом, нежели с рассказами, за которые она получила Пулитцеровскую премию, или с яростным романом «Пума». Он был опубликован в 1947 году, пока она лечилась от алкоголизма в Пэйн Уитни, психиатрической больнице на севере Нью-Йорка. Ее психиатр не проявлял особого интереса к рецензиям на книгу, больше заботясь о ее внешнем виде, в частности настаивая на том, чтобы она сменила свой обычный мешковатый свитер и широкие брюки на блузку и юбку и надевала к обеду жемчуг, как «студентка Смит-колледжа», по сухому замечанию Стаффорд.

Думаю, лучше всего этот прессинг и лицемерие выразила романистка Джин Рис, которую едва ли можно назвать феминисткой, но которая писала о женских судьбах с такой горечью и печалью, что от ее произведений становится не по себе даже в наши дни. Рис, урожденная Гвен Уильямс, появилась на свет в 1890 году на острове Доминика у отца-англичанина и матери-креолки. Как и Ф. Скотт Фицджеральд, она была «ребенком на замену», зачатым спустя девять месяцев после смерти своей сестры. Как и Фицджеральд, она остро чувствовала себя посторонней, не совсем настоящей и лишенной права на любовь. Когда ей исполнилось шестнадцать, она приехала в Лондон — хорошенькая и безнадежно невежественная девушка. Ее надежды на новую яркую жизнь разбились о серость, вязкую, точно овсянка, и трудноперевариваемую, точно пудинг, о промозглый холод и бессердечных и всезнающих людей. Пока она училась в школе драматического искусства, умер ее отец, но, вместо того чтобы вернуться домой, Рис бросила учебу, нашла место хористки и взяла себе имя Элла Грей.

Элла Грей, Элла Ленгле, Джин Рис, миссис Хеймер — под каким бы именем она ни скиталась по миру, Рис всегда едва держалась на плаву, всегда горела желанием найти мужчину, который бы принял ее и перенес в тот мир теплоты и роскоши, о котором

она так страстно мечтала. Не привыкшая к любви, она — то ли из-за неудачного выбора, то ли просто по невезению — выбирала мужчин, которые бросали ее или были не в состоянии обеспечить ей финансовую и эмоциональную безопасность, в которой она нуждалась. Она сделала аборт, вышла замуж, родила ребенка, который умер, а потом дочь, Маривонну (о которой большую часть ее детства заботились чужие люди, они с матерью даже жили в разных странах), вышла замуж во второй, а потом в третий раз, и на протяжении всех этих злоключений жила на грани нищеты, у самого края.

Алкоголь быстро стал способом справляться с этими бесконечными бедами и напастями, сглаживать неприятные моменты, временно заполняя невыноси— мую черную дыру нужды. Как пишет ее блестящий биограф Кэрол Энжьер: «Прошлое так мучило Рис, что ей приходилось писать об этом, но тогда ее мучило писательство: ей приходилось пить, чтобы писать, и приходилось пить, чтобы жить».

Однако из этого хаоса появилась серия ярких романов: необычных, ускользающих текстов об одиноких неприкаянных героинях, вращающихся среди полусвета Лондона и Парижа. Эти книги — «Квартет», «Попрощавшись с г-ном Маккензи», «Путешествие во тьме» и «Здравствуй, полночь» — показывают мир глазами обездоленных. Они рассказывают о депрессии и одиночестве, но также и о деньгах: о деньгах, шике, снобизме и о том, каково это, когда ты не можешь позволить себе поесть или когда твои туфли износились и ты

больше не можешь поддерживать маленькие светские иллюзии, находить способы сводить концы с концами и быть принятой в обществе. Рис с горечью изображает мир, где одинокая и стареющая женщина, у которой иссякает единственная надежная валюта, оказывается совершенно беззащитной.

В своем романе «Здравствуй, полночь» она показывает, что такая женщина, лишенная возможности работать или любить, может пристраститься к алкоголю. В то же время, подобно своему современнику Фицджеральду, она использует пьянство как модернистский прием. Роман написан от первого лица и отражает непрерывные перемены в настроении Саши. «Хватит с меня этих улиц, потеющих холодной желтой слизью, этих враждебных людей, этих слез в подушку каждую ночь. Хватит с меня размышлений и воспоминаний. Теперь только виски, ром, джин, шерри, вермут, вино в бутылках с этикетками "Dum vivimus, vivamus" (Давайте жить, пока живется (лат.)... Пить, пить, пить... Едва протрезвею, начинаю снова. Иногда мне приходится заставлять себя. Можно подумать, мне нравится белая горячка или что-то в этом роде».

Во время войны Рис снова исчезла из поля зрения, объявившись в 1956 году, после того как редакция «Би-би-си» разместила объявление, что ищет информацию об авторе, полагая при этом, что Рис нет в живых. Шестидесятые годы она провела в Девоне, сидя на мели в районе с подходящим названием Коттеджный поселок «Сухопутная лодка», где жила вместе со своим третьим мужем, нервным Максом Хеймером, который отсидел в тюрьме за мошенничество и стал инвалидом после инсульта. В тот мрачный период Рис страдала от крайней нищеты, депрессии и соседей, считавших ее ведьмой. После того как она набросилась на одного из них с ножницами в руках, ее поместили в психиатрическую лечебницу. Она продолжала пить — больше, чем прежде. И всё же в тот период она работала над новым романом, «Широкое Саргассово море», предысторией «Джейн Эйр», основанной на впечатлениях ее детства, проведенного на Карибах, и на личном опыте аутсайдера, которого обдают холодом ледяные, непроницаемые англичане.

«Всякий, кто прочел первые четыре романа Джин Рис, понимает, что ей жилось нелегко, — пишет Дайана Атилл в своей книге "Stet", — но никто из тех, кто не был с ней знаком, не представляет, насколько ей было тяжело». Примерно в то же время Атилл стала редактором и другом Рис; вместе с Соней Оруэлл и Фрэнсисом Уиндемом она защищала ее и стояла на страже ее возрождения — успеха, который пришел слишком поздно, когда многочисленные лишения, перенесенные Рис, уже не позволяли по-настоящему исцелить ее истерзанную душу.

В своих текстах о Рис Атилл ломает голову над тем, что можно считать главным вопросом относительно писателей-алкоголиков: как тот, кто так плохо справляется со своей жизнью, кто настолько не способен бороться с трудностями и брать на себя ответственность за собственные неурядицы, может так хорошо писать об этом, всматриваясь в слепые пятна собственной жизни. «Ее кредо — о котором легко заявить, но которому сложно следовать, — состояло в том, чтобы говорить правду, излагать всё так, как это было на самом деле <...> это неистовое стремление позволило ей найти свой писательский путь к пониманию собственной травмированной натуры».

Эта неистовость, превращающая жалость к себе в безжалостную критику, пронизывает всё творчество Рис. Она показывает, как работает механизм власти и как жестоки могут быть люди к тем, кто ниже их; показывает, что бедность и общественная мораль сковывают женщин, ограничивая их выбор камерой в тюрьме «Холлоуэй» или номером в отеле «Парадайз», которые, кажется, мало отличаются друг от друга. Это не победоносный вариант феминизма, не утверждение независимости и равенства, а неприкрашенный, мучительный отчет о крапленых картах и меченых костях, из-за которых даже самая здравомыслящая женщина может начать пить, пить и пить.