Какой должна быть детская проза — на примере двух рассказов писательницы Марианны Лаптевой

Марианне Лаптевой 33 года, у нее четверо. Ее герои – дети на краю катастрофы. «Черные гуси» похожи на гайдаровскую «Голубую чашку» – в них столько же тихой любви и скрытой угрозы. Это рассказ-побег, и причина побега спрятана в нем так же, как дети прячут секретики. «Баллада о мальчике по имени Ножниц» – готическая история о маленьком маньяке, больше остросюжетная поэзия в духе Сваровского, чем проза. Но оба эти очень разных текста можно прочитать ласковым голосом, чтобы спалось без кошмаров. Потому что такой и должна быть детская литература.

Евгений Бабушкин

Мы вышли из вагона, у нас был телескоп в тубусе и рюкзак. Поезд, весь раскрашенный и старый, загремел по рельсам. Мы шли по мокрой утренней траве, я тащила телескоп Соли, а Соля несла котенка. Она подобрала его в какой-то деревне. Тараторила, что спасла. Соля, толстая, шла медленно и немного косолапила. Ее кудряшки висели над ушами, как китайская лапша.

Я не знала, на какой станции мы вышли, искала дорожные знаки, а Соля ныла, что хочет есть.

– Арбуз!

– Потерпи.

– Хочу арбуз!

– Придем в город – поешь.

– Я сейчас хочу!

– Сейчас нету.

– А ты найди!

– Соля!

– Найди! Найди! Найди!

Воет.

– Что ты как маленькая.

– Сама ты маленькая, а я большая.

– Большая, вот и не ной.

Дорога огибала гору и уходила вверх. Гора, обтянутая железной сеткой, тени не давала. С нее сыпались камешки. Мы шли по обочине вдоль обрыва. Внизу холмы, поросшие лесом, торчали как брокколи. На лугах коровы лежали в траве и в цветах и млели.

Соля запела:

– Жили-были две королевы,

Две королевы.

Домик красивый, домик белый,

В домике жили котик и собачка,

В домике жили стульчики и тарелочки

И гуси жили, красивые гуси...

Я ногу натерла!

Соля отстала и плелась позади. Пришлось вернуться за ней.

– Выброси ты кота этого! Может, он вшивый. Чем кормить его будешь?

– Не выброшу! Я тебя выброшу!

Котенок совсем развалился, хвост повис. Наверное, дурел от жары.

– Пить хочешь?

– Я котенку дам.

Черный тубус нагрелся, жег ногу. Дорога стала узкой и изгибалась, как раздавленная змея. Ни людей, ни машин. Мы были одни.

К полудню мы совсем скисли. Одежда поприлипала, губы высохли. Соля выпила всю воду назло мне. Села на корточки, уткнулась носом в котенка и что-то ему гудела.

– Идем, Соль! Ну идем же! А-ну вставай! Нам только до города, а там...

Голова у меня горела, в глазах было мутно, от пота во рту кисло. Воздух вокруг дрожал и стягивался, будто дышишь в горячее одеяло. Не помню уже, как упала, но вдруг оказалось надо мной небо. И только одно зыбкое облачко – мазок белой краски. Потом почудился мне звук мотора, а может, катера. Гул, похожий на волны. И чье-то лицо кирпичное с большим носом. И кто-то вылил на меня воду и тащил куда-то, и вот сидим мы с Солей в огромной кабине фуры, Соля жует пирог.

– Как зовут твоего котенка?

– Котенок.

– А имя?

– Это имя. Котенок. А вас как зовут?

– Нико.

– Вы нас до города довезете?

– А то!

За рулем сидел мужик в майке и потертом комбинезоне. У него был большой блестящий лоб, уходящий в залысину, и нос с жирной родинкой. Белая щетина на подбородке и толстых щеках торчала злодейски. Он курил и все время плевал в окошко. Ничего хорошего, в общем.

– Куда мы едем? – спрашиваю.

А он:

– В город. Вам же в город надо? Тебя как зовут?

Я промолчала.

– Лиза! Лиза!

Я шикнула на Солю, а ему говорю:

– Остановите. Мы сами доберемся.

– Ну уж нет, – отвечает, – сказали до города, так до города. Я вас не брошу.

И Соля, глупая:

– Дядя нам помог! Ты упала, он поднял. Давай мы с ним поедем, пожалуйста!

Ну какая же дурочка! Я скривила лицо, а руки ко рту прижала.

– Ой тошнит! Тошнит! Остановите!

От резкого торможения мы чуть не влетели в лобовушку. Я выскочила, не заметив подножку. Соля за мной. Испугалась. Я встала за куст. Молчи, говорю, бежим! И пока мужик курил, мы перебежали дорогу позади фуры и нырнули в кусты. Неслись вниз через камни, спотыкались, царапались в зарослях. Соля несла котенка за шкирку, он висел безвольно, как плюшевый.

Мы сбежали со склона и оказались в лесу. Елки в нем росли густо, всюду висели ветки зелеными занавесками. Было прохладно и так свежо, что я никак не могла надышаться. Идти по сухим иголкам мягко и весело, Соля взбодрилась и стала петь.

– Жили были две королевы,

Две королевы,

Был у них домик, был у них дворик

И качеля.

Был у них стол,

Был у них чайник,

Была кровать.

И шкаф,

И тарелки,

И лошади были,

И гуси были, красивые гуси,

И собака была...

И тут я остановилась и по лбу себя хлопнула.

– Ах ты, елки зеленые!

– Ты чего?

Соля глаза на меня выпучила, а потом поняла.

– А тубус! А вещи! А телескоп мой! Где?

– У дядьки того в машине остались.

И тут она как завоет. А я что. Покусала губы, идем, говорю, ну его, тот телескоп. Тащить еще.

Пошли мы дальше. Соля хлюпает носом, бурчит про меня гадости. Я молчу. И вдруг слышу что-то за елками.

– Соль, смотри, там ручей!

Он начинался где-то высоко на горе и лихо спускался вниз, ударяясь о камни.

Я стащила горячие кеды и встала на мох. Потом запрыгала по камням к озеру. В нем рыбки носились жирными запятыми, на дне сверкали камешки. Я зашла в воду по колено. Соля полезла за мной. Котенка оставила на пеньке. Я плеснула в Солю водой. Она надулась сначала, но потом бросила в меня клочок мха.

Мы вопили на весь лес как дурные, и все кругом сияло, и солнце, уже совсем не злое, мягко сквозило в ветках.

Потом мы полезли вверх вдоль ручья и нашли старую водяную мельницу. Она стояла полуразрушенная, два этажа и стеночка третьего.

– Замок! Замок!

Соля побежала по каменной лестнице, поросшей мхом. Я оглядела здание. Обычная развалюха, лианы зашторили так, что и стен не видно. А доски внутри совсем прогнили.

– Это же замок спящей красавицы!

Рядом валялось разбитое каменное колесо. Соля улеглась на него, глаза закрыла, руки пухлые на груди сложила, как мертвая.

– Я похожа на спящую красавицу?

– Нам нужно в город.

– Пожалуйста! Я хочу замок! Замок!

– Нам нужно в город. Хватит ныть.

Мы спустились к ручью, Соля бросилась за котенком, но не было его там. Стала бегать, звать, по кустам шарить, нет и все.

Она затопала, забила кулаками.

– Это все из-за тебя! Не хочу я в твой дурацкий город! Не пойду! Я тут останусь.

– Нет, Соля.

– Ты дура, дура! Ша-шавала!

– Кто?

– Шалава!

– Ты где это услышала?

Она перескочила ручей и поскакала по валунам. Я схватила камень и со всей силы швырнула ей в спину. Промазала.

– Сама ты дура! Глупая жирдяйка!

Обидно было, и я почти разревелась.

Когда мы выбрались из леса, уже темнело. Широкая тропа вела к огонькам какой-то деревни. Соля показала на гору на горизонте. Туча налезла на белые пики и застряла, проткнутая. Перед пиками из зеленой долины валил дым, а к верху тянулась тонкая оранжевая полоса.

– И там теперь тоже.

– Будет дождь, потушит.

Я отвернулась.

– Идем.

Соля шла сзади, как будто сама. Злилась.

По дороге нам попалась старушка. У нее были очень черные брови, а волосы седые совсем.

– Что с вами, деточки! Вам помощь нужна? – спросила.

А я ответила:

– Нет.

– Нужна! – Соля подбежала к старушке и стала ей что-то шептать.

Старушка покачала головой, взяла Солю на руки и махнула мне. Я поплелась за ними. Мы прошли всю деревню насквозь, но старушка вела нас дальше по темной дороге. Мы шли, пока не поднялись на холм. Там, за бурым забором, прятался старый каменный дом. Левая его часть разрушена, ставни закрыты наглухо. Вокруг никого.

– Вы, деточки, у меня переночуете, а завтра разберемся.

– Нам в город надо.

– И в город вас провожу.

Соля положила голову на ее плечо, руку свесила. А я шла, и глаза закрывались сами, очень хотелось спать.

В доме все было старым, и мне там не нравилось. Пахло копченым мясом и сыростью, облезлая лампа на тумбе светила тускло. В углу была печь. Я такие видела только в книжках со сказками.

– Уж сколько мы его строили, строили с братом, а он все горел и горел – старушка жаловалась.

Соля закрыла глаза, замахала руками и давай выть. А я смотрю на нее и пошевелиться не могу даже. И не думаю ничего. Старушка всполошилась и стала ее успокаивать. На руки подняла и качает-качает. Усадила ее в скрипучее деревянное кресло, накрытое попоной, и полезла в ящики. Соля затихла. Старушка шуршала долго и вытащила наконец коробку печенья.

– Кушайте, дети.

Соля полезла уже в коробку, а я, хоть и есть хотела, но руку ее одернула.

– Не ешь!

Соля всхлипнула.

– Я спать хочу!

– Вы ложитесь, ложитесь, дети!

Старушка взбила подушку, откинула покрывало.

– А горшок у вас есть? Ей горшок нужен на ночь.

И только старушка за дверь, я Солю посадила на спину, ноги обхватила и бежать. Куда бежала, не знаю. Темень. Ни звезд, ни луны не видно. И страшней было от того, что где-то совсем рядом в кустах выли лисицы, и угрюмо скрипел лес, а ветер гудел и шатал елки «гуууууу гууууууу».

За спиной Соля заерзала.

– Опять убегаем?

– Опять.

– Когда уже мы придем? Долго еще бежать?

– В город нам надо. В город придем, и все будет хорошо.

– Я уже не могу ждать. Долго еще?

На пустыре каком-то я спустила ее на землю и легла рядом. А Соля подскочила и кричит:

– Автобус! Автобус!

И правда, недалеко от нас стоял автобус. Без колес, покосившийся, весь побитый и ржавый. Вход заслоняла доска. Соля обежала его по кругу и вздохнула.

– Сломанный. Не уедем.

Села на камень, руки сложила подзорной трубой и стала смотреть на небо.

– Вон большая медведица. А вон пьяная звезда.

– Полярная.

Я опустилась с ней рядом, и вдруг очень мне захотелось ее обнять.

– А знаешь, что там, на небе, живет великан? А лицо у него синее и все в блестках.

– Ух тыыы!

– Ходит он по Луне, по звездам и подметает метлой.

– Что подметает?

– Метеориты. Чтобы на землю не падали.

– А что, если упадет?

– Все разрушит.

– И пожар сделает?

– Ага.

Где-то очень-очень далеко светится большой город. Но отсюда его не видно. И как нам до него добраться?

Вдруг в автобусе кто-то зашевелился. Доска отодвинулась, и вышел из темноты человек. А в руке у него был мешок. Он подошел к нам. Голос у него был хриплый, как из трубы. Он сказал:

– Спать не могу. Дымом воняет.

– А вы, – говорю, – ртом дышите.

– Кашлять буду.

– А вы воды попейте.

– Это кто ж тут такие умные?

– Я Лиза. А это Соля.

– Добро пожаловать, Лиза и Соля. Рад гостям.

– Гости к тому идут, у кого есть дом.

– А у меня есть дом.

– Автобус?

– Сегодня автобус. Я где живу, там и дом. А ваш дом где?

– Наш дом будет в городе. Мы в город идем.

– И долго идете?

– Долго.

– Сто лет! – Соля сказала.

– Не мало.

И Соля стала жаловаться.

– Вот был у нас телескоп. Мы его потеряли. И рюкзачок мой тоже. И котенок у нас был и сбежал. И больше у нас ничего нету.

– А у меня всегда ничего нету. А когда нету, то и не жалко. Вот и вы теперь как я. И пошел в свой автобус.

А я подумала, что неправду он нам сказал. И мы не как он. Потому что у меня Соля есть. А у Соли я. А значит, и город найдется. И тогда я сказала Соле:

– Пойдем.

– В город?

– Пойдем назад, к той бабушке. Вернемся в деревню.

Я подсадила Солю на спину, и мы пошли. И была еще ночь с тусклой луной, и извилистая щебенка вела вниз и вниз, а потом вверх, и плечи болели мои, и ноги. А Соля пела:

– Жили были две королевы,

Две королевы.

И был у них дом,

И был у них дворик,

И качеля.

И были гуси,

И лошадь,

И собака.

И были у них мама и папа,

А в лесу был пожар

Большой страшный.

И дом сгорел,

Черным стал,

И качель сгорела,

И дворик,

И гуси стали черные,

И лошадь умерла.

Страшные черные гуси

Горят, горят гуси

Горят, горят...

На собрании Вале сказали: с вашим сыном что-то не то. Валя разводит руками.

Учится он нормально, не отличник, конечно, ну подумаешь, пара двоек. Не грех. Зато старается. Ну, с царапинами часто приходит, говорит – защищается.

Классная Татьяна Ивановна бормочет, перебирая пальцами носовой платок:

– Вы останьтесь после собрания, подойдет наш школьный психолог...

Валя краснеет, опять она как дура при всех. Слова непонятные, полудиагнозы, буквы какие-то, сэ, дэ, вэ... Опять ему что-то назначат. Песок, рисунки, игры с палочками. А эти все оборачиваются и глазеют. Они как один многоглазый паук. У Вали давление скачет.

Извините, говорит Валя, мы в данный момент не можем себе это позволить. Говорит, что понаблюдает. Говорит, будет мониторить и если что – позвонит.

Дома у Вали портрет дедушки в красной раме. Ковер, торшер, стаканы в серванте, чашки, сложенные улитками, занавески с цветами.

Валя встает в шесть, выпивает стакан воды, собирает волосы шпильками. Будит сына, красит только брови и губы. Глаза всегда красные – последствие страшной простуды.

Днем лепит пельмени на клетчатой скатерти. Вечером моет офисы. Но лучше уж взаперти, чем на паперти.

Когда-то у Вали был муж Дима. Он не был бедным, не был больным или некрасивым, но было в нем что-то такое, за что хотелось жалеть. Валя жалела Диму целых пять лет, за что получила сына, а Диму стала жалеть коллега Екатерина. А потом Аня. Потом Вика. А потом кто-то еще.

Нужно жить дальше, нужно идти вперед – так говорит ведущая одной передачи. У Вали профиль завоевателя. Она ходит прямо, будто над ней знамя, ложку держит как булаву и почти совсем не плачет.

Сын родился хилым, но вполне здоровым, доктор сказал: будет жить. Он и стал. И даже дорос до шестого класса. Нормальный в целом, молчаливый, немного хмурый. Все они сейчас такие, говорит ведущая передачи. В классе на него не жалуются, ну, может, раз, когда порвал тетрадку соседа. И еще раз, когда написал в туалете что-то там неприличное. Обычное дело, думает Валя, с кем не бывает. Но есть одна баночка, спрятанная на книжной полке за «Гарри Поттером». Маленькая, черная, с надписью «Шпроты». Она все еще пахнет маслом, но уже отдает кровью. Раз в неделю липкие пальцы открывают зубастую крышку. А под ней таятся особенные предметы. Вырванные, вырезанные, выскобленные ногтями, высохшие, с вывернутыми краями. Он держит их там, свои маленькие игрушки. Пересчитывает, облизывая губу.

Во дворе его зовут Ножниц. Он носит швейные ножницы на груди, продетые шнурком через кольца.

У него волосы цвета земли, глаза металлические.

Он никогда не говорит первым, думают – слишком стеснительный. Он не смотрит в глаза, а чуть в сторону, на кончик уха. Когда ходит – покачивает рукой. Старухи на лавочке шепчутся: «Это он в мать такой».

У всех хороших детей есть хобби, и у него есть. Он сам придумал его и назвал «вырезать дырочки». – «Если мне что понравится, я вырезаю дырочку, – говорит. – Вот, допустим, бутылка от пепси. Я дырявлю ее и режу по кругу, выходит кружок. Это и есть моя дырочка, на память».

– И сколько у тебя таких дырочек? – спрашивает сосед Миша.

– Семьдесят три.

– Гонишь!

– От первого одеяла, от мягкого серого зайца, от тапка старого, от футболки, от тетради по географии, от стула срезать не смог, пришлось шкрябать ножом. Валя ругалась.

– Кто это Валя?

– Валя – это моя мать.

– Навешала люлей?

– Неа. Она у меня понимающая. Говорит, это нормально – быть не таким, как все.

– Ништяк!

– Это нормально, быть не таким, как все, – говорит Валя. Темная комната. Включен телевизор. Два голубых лица мерцают, как подводные фонари.

– Они считают, что я странный. Не берут в команду, на физре всегда один хожу.

– Ты индивидуальность. Им тебя не понять.

– Дружить не хотят.

– Ты и так самодостаточный.

– Смеются.

– Будь выше этого. Там в передаче один мальчик... ты куда?

– К Мише.

Он ходит к Мише каждый день, и там они три часа рубятся в игрушку. Миша нормальный кореш. Миша почти что брат. Миша знает дядин пароль от порнхаб. У Миши два хомяка и такса. Она не любит чужих и погрызла спинку кровати.

А еще у Миши тоже нет бати.

Родители говорят, опасно ходить ночью по спальным районам. Оборачивайся, когда стоишь у двери подъезда. Не держи телефон в руке, не спускай с поводка собаку. Не смотри в чужие окна на темные силуэты. И на тени, что висят на стенах, как поломанные скелеты. Не слушай хруст и шорохи в заплесневелых подвалах. Храп и гнойный кашель спящих под теплотрассой. Их голые ноги – синие куски мяса. Из-под опухших век ползет тараканье тельце. Не ходите ночью по спальным районам, дети.

Валя возвращается поздно, в офисе корпоратив. Валя очень устала и хочет скорее дойти. Она срезает путь, в первый раз идет через поле. Страшно, включила на телефоне фонарь.

Он выходит из дома в одиннадцать, крадется, чтоб никому не попасться. Ему нужно унять эту дрожь, нужно выгуляться, нужно вылиться, продышаться.

Он плывет по улице без лица. Руки зябнут, от ветра в глазах капли. Он никогда не думал, зачем это делает. Просто хочет куда-то деться.

Ножницы стучат по груди между ударами сердца.

Почему-то чужая боль доставляет ему радость. Если долго держать котячье горло, под ладонью щекочется. Собак удобнее одеялом. Мелких, только родившихся, самый кайф. Ноги птенцов тоже довольно приятно хрустят. Для дырочек хорошо подошли уши – удобно резать.

Он шагает через пустырь и не знает, что Валя решила срезать.

Как всегда спокойный, доходит до кучки сгоревшего мусора и сворачивает вправо. Собака залаяла, кто-то сзади позвал его по имени. Это Миша гуляет со своей таксой.

– Ты чего тут делаешь?

– Да так, ничего.

И пока они разговаривают, таксу сводят с ума инстинкты.

Она роется в мусоре рядом с его ботинком.

И злобно рычит.

– Уйми уже свою тварь.

– Ты чего?

– А чего она от меня хочет?

– Унюхала что-то, она ж у меня ищейка!

Такса лает и скалится, будто хочет напасть. И таксе ботинком летит в пасть.

– Ты озверел? Совсем, что ли? Больной! – орет Миша. А он и хотел извиниться, ну психанул, подумаешь.

– Сорян, чувак. Больше не повторится.

– Нихерась! Она нашла дохлого воробья. А где крылья-то? Смотри, ему кто-то отрезал крылья! А это че такое? Охереть чувак! Да тут целое кладбище! Погоди, а ты что тут делал?

И нужно было решаться. Миша хороший друг, не будет бояться. Он вынимает ножницы и все рассказывает.

Звезды молчат холодно и сердито.

И Миша молчит.

У Миши от ужаса рот открыт.

– Я не хотел, честно!

Миша пятится и бежит, спотыкается.

«Ну и пусть катится. Тоже мне Айболит. А если он кому-нибудь проболтается?»

– Стой, Миша! Я пошутил, это не я!

– Я лучше домой!

И тянет за собой таксу. Шнурки болтаются, ноги запутываются в поводке, изо рта пар.

Он догоняет, зовет сипло, лезвиями по рукаву цвирк, вцепляется пальцами, летят пуговицы, и ножницы прорезают куртку, кофту, кожу, поводок – петля, Миша падает на бок, такса скулит. И больше ни звука.

Когда Валя услышала голос сына, подумала, что ей показалось. Конечно, он давно дома. Третий сон видит. Это все от усталости – обозналась.

Миша лежит. Его лицо цвета мокрой бумаги. Ножниц вытирает ножницы о труп длинной собаки. В карман кладет трофей для черного шпротного круга. Это новая дырочка. Дырочка от лучшего друга.

Валин фонарь высвечивает затылок сына. Он сидит на земле, голова метрономно качается. Ветер раздувает куртку трубой. Он возится с чем-то там, в темноте, бормочет, дрожит. Хватается за голову и бьет себя кулаками. Над полем вихрями поднимается мусор. Вздуваются и плавно оседают пакеты, как большие медузы. Валя медленно обходит сына. Он ревет, весь в земле и пыли, и ножницами кромсает пальцы. Рядом какой-то мальчик глазами к небу. Мальчик не хочет вставать.

В душном автобусе пахнет курицей, потом и чесноком. Валя тихонько дремлет, у Вали душа комком. У нее в груди дыра, пустота. Черная гниль.

Если бы дед дожил, разве б ее простил? Она сама во всем виновата. Не она ли твердила себе, что это нормально – быть не таким, как все?

Он сидит рядом, играет в телефоне. Как будто ничего не было, как будто они едут со школы. Как будто вчера не терли щетками ногти, не жгли одежду. Как будто он не вынул из-за детских книг ту свою банку. Как будто не засыпали землей лицо, похожее на бумагу. Как будто она не купила ночью наспех билеты. Как будто не выкурила в первый раз сигарету.

Щека на сыром окне оставляет след. Следующая остановка вокзал. Идет снег. ≠