«Срединная Англия»: фрагмент новой книги Джонатана Коу

На сцене расположились четверо выступающих — Соан, двое знаменитых писателей и лектор с французского факультета, приглашенный, чтобы переводить ответы мсье Альдебера на английский для собравшихся и нашептывать ему перевод на французский вопросов, задаваемых Соаном. Ведущий и переводчик казались встревоженными, писатели же выжидательно улыбались публике. После нескончаемых вступительных слов ректора поединок начался.

То ли из-за отрывочности, обусловленной участием переводчика, то ли из-за очевидного нервного напряжения у Соана дискуссия началась не гладко. Вопросы, адресованные писателям, были длинными и путаными, а ответы получались в виде речей, а не задушевного и свободного разговора, на какой рассчитывал Соан. Примерно через пятнадцать минут, во время последнего монолога Лайонела Хэмпшира, в котором он уверенно обобщал различия в отношениях к литературе у французов и британцев, Соан укрылся за своими заметками и, судя по всему, ожесточенно их просматривал. Через несколько секунд Софи почувствовала, что у нее завибрировал телефон, и осознала, что Соан на самом деле набирал ей СМС.

Помоги у меня кончились вопросы что дальше?

Она глянула влево и вправо, но люди на соседних сиденьях, кажется, не заметили, от кого пришло сообщение, — да и вообще что оно пришло. Подумав, она отправила ответ:

Спроси ФА согласен ли он что французы относятся к книгам серьезнее.

Отклик Соана — эмотикон с поднятым большим пальцем — прилетел очень быстро, а через несколько секунд, когда выступление Лайонела Хэмпшира наконец замедлилось и утихло, все услышали, как Соан обращается к месье Альдеберу:

— Интересно, как бы вы ответили на это? Не очередной ли это типично британский стереотип о французах — что, с нашей точки зрения, у вас больше уважения к писателям, чем у нас?

После того как перевод нашептали ему на ухо, мсье Альдебер помолчал, сжал губы и, казалось, глубоко задумался.

— Les stéréotypes peuvent nous apprendre beaucoup de choses, — ответил он наконец.

— Стереотипы бывают очень осмысленными, — перевел переводчик.

— Qu’est-ce qu’un stéréotype, après tout, si ce n’est une rem àarque profonde dont la vérité essentielle s’est émoussée à force de reépétition?

— Что такое стереотип, в конце концов, если не глубинное наблюдение, сущностная истина которого потускнела от повторений?

— Si les Français vénèrent la littérature davantage que les Britanniques, c’est peut-être seulement le reflet de leur snobisme viscéral qui place l’art élitiste au-dessus de formes plus populaires.

— Если французы чтят литературу больше британцев, возможно, это лишь отражение их сущностного снобизма, который ставит элитистское искусство над жанрами более популярными.

— Les Français sont des gens intolérants, toujours prêts à critiquer les autres. Contrairement aux Britanniques, me semble-t-il.

— Французы — народ нетерпимый, судящий. В отличие от британцев, как мне кажется.

— Почему вы так считаете? — спросил Соан.

— Qu’est-ce qui vous fait dire ça? — прошептал переводчик.

— Ehbien, observons le monde politique. Cheznous, le Front National est soutenu par environ 25 pour cent des Français.

— Ну, взглянем на мир политики. Наш Национальный фронт располагает поддержкой двадцати пяти процентов французов.

— En France, quand on regarde les Britanniques, on est frappé de constater que contrairement à d’autres pays européens, vous êtes épargnés par ce phénomène, le phénomène du parti populaire d’extrême droite.

— Мы во Франции смотрим на британцев, и нас впечатляет, что, в отличие от большинства других европейских стран, у вас нет этого явления — широко популярной партии крайних правых.

— Vous avez le UKIP, bien sûr, mais d’après ce que je comprends, c’est un parti qui cible un seul problème et qui n’est pas pris au sérieux en tant que force politique.

— У вас есть ПНСК (Партия независимости Соединенного Королевства), разумеется, но, насколько я понимаю, это партия одной задачи и ее как политическую силу не воспринимают всерьез.

Соан ожидал, что Альдебер разовьет мысль и дальше, а когда этого не случилось, обратился к Лайонелу Хэмпширу и в некотором отчаянии спросил его:

— Не желаете ли прокомментировать?

— Ну, — произнес маститый писатель, — как правило, я воздерживаюсь от подобных широких обобщений о национальных чертах. Но, думаю, Филипп, возможно, тут не очень-то промахнулся. Я не безрассудный патриот. Отнюдь. Но есть что-то в английском характере, что меня восхищает, и Филипп в этом прав — в смысле нашей любви к умеренности. Нашей неумеренной любви к умеренности, если угодно. (Эта изысканная фраза плюхнулась в почтительную тишину зала и запустила зыбь смеха.) Мы — нация политически прагматичная. Крайности слева и справа нам не нравятся. И к тому же мы по сути своей терпимы. Поэтому мультикультурный эксперимент в Британии в общем и целом складывается удачно — с одним-двумя мелкими огрехами. Я бы в этом смысле не взял на себя смелость сравнивать нас с Францией, конечно, однако, несомненно, если рассуждать с личных позиций, вот чем я восхищаюсь в британцах больше всего: нашей умеренностью и нашей терпимостью.

— Сплошная самодовольная херня, — проговорил Соан. Но, к сожалению, не со сцены.

— Ты так считаешь? — спросила Софи.

Они сидели в ресторане «Гилберт Скотт» на вокзале Сент-Панкрас и проводили посмертное вскрытие дискуссии. Ресторан они выбрали дорогой, однако решили, что, раз уж встречаться теперь будут редко, каждая такая встреча пусть будет особой. Софи заказала ризотто с зеленым горошком, а Соан решил поэкспериментировать с пирогом с креветками и кроликом, который оказался вкуснейшим.

— Эти люди не знают, о чем говорят, — продолжил он. — Эта так называемая терпимость... Каждый день сталкиваешься с людьми, которые нисколько не терпи- мы, будь то сотрудники магазинов или обычные прохожие на улице. Может, ничего агрессивного они и не говорят, но видно по их глазам и вообще по тому, как они себя ведут с тобой. И им хочется что-нибудь сказать. О да, им хочется применить к тебе какое-нибудь запретное слово или же просто сказать тебе, чтоб *** (уезжал. — Правила жизни) обратно в свою страну — где бы она, по их разумению, ни была, — но им нельзя. Они знают, что это непозволительно. А потому ненавидят не только тебя, они ненавидят еще и их — кем бы те ни были, — этих безликих людей, что сидят где-то над ними и осуждают их, предписывают, что можно, а что нельзя произносить вслух.

Софи не знала, что тут сказать. Ни разу прежде не слышала она, чтобы Соан рассуждал на эту тему так откровенно и так ожесточенно.

— В Бирмингеме, — неуверенно начала она, — люди вроде бы ладят... Не знаю, много народу из разных стран, и...

— Тебе это так и будет казаться, — проговорил Соан. Но этого ужина он ждал и хотел, чтобы настроение оставалось приятным, а потому сменил тему — достал свой айфон, нашел в фейсбуке какой-то фотоснимок и протянул телефон ей. — Кстати — что скажешь?

Софи уставилась на лицо молодого человека восковой бледности, каменно глазевшего в объектив из-за неопрятного рабочего стола.

— Кто это?

— Один мой аспирант.

— И что?

— Одинокий.

Софи ошарашенно вперилась в Соана.


— Ну ты же ищешь себе кого-нибудь?


— Да не очень, — сказала она. — Да и вообще, тут и говорить не о чем. У него вид, как у анорексичного Гарри Поттера.

— Чарующе, — отозвался Соан и вытащил из гугл-картинок другое фото. — Ну хорошо, а вот этот?

Софи вновь посмотрела на экран телефона и прищурилась: разочарованное лицо среднего возраста.

— Кто это?


— Из моих коллег.


Она пригляделась.


— Потасканный чуток, не?


— Я не знаю, сколько ему. Знаю, что уже девятнадцать лет пишет диссертацию и все никак не закончит.

Софи присмотрелась еще пристальнее.


— Это перхоть?


— Возможно, просто пыль на экране. Ну слушай, я с этим парнем в одном кабинете сидел весь прошлый год. Он хороший. Да, есть некоторые... трудности с личной гигиеной, но...

Софи вернула телефон.

— Спасибо, не надо. Никаких больше академиков. Хватит с меня очков-аквариумов и сутулых плеч. Мой следующий парень будет жеребцом.

Соан недоверчиво рассмеялся.

— Жеребцом?

— Высоким смуглым красавцем. С нормальной ра
ботой.

— Ты где такого найти собираешься — там, наверху?

— «Там, наверху»? — переспросила Софи, весело 
сверкая глазами.

— Это же наверху, так?

—Да тебе все «наверху». Все, что к северу от Клэпэма.

— Значит, мой взгляд на мир лондоноцентричен. Ничего не могу с этим поделать. Я тут родился, это мой город и единственное место, где я собираюсь жить. Бристоль был временным помутнением.

— Приезжай ко мне в гости в Бирмингем. Это разует тебе глаза.

— Хорошо, приеду. Но ты мне скажи, какие там мужчины.

— Такие же, как везде, конечно.

— Правда? Я думал, мужчины в Средней Англии помельче.

— Помельче? С чего ты это взял?

— Думал, так Толкин выдумал хоббитов.

— Софи разразилась добродушным, но насмешливым хохотом, и Соан загнал себя в угол еще глубже:

— Нет, ну серьезно: разве большинство в наше время не считает, что «Властелин колец» — это на самом деле про Бирмингем?

— Связь, очевидно, просматривается. В том месте, которое вроде как вдохновило Толкина, есть музей, на той же улице, где я живу.

— Мельница Сюр-Лох, — невозмутимо произнес Соан.

— Сэрхол, — поправила Софи. — Слушай, приезжай да сам глянь. Это милый город, вот правда.

— Конечно, милый. Земля беспредельной романтики и половых возможностей. В следующий раз приедешь сюда, я вас обоих приглашу на ужин. И тебя, и твоего парня-хоббита.

С этими словами он налил им по последнему бокалу вина, и они провозгласили тост: за Средиземье, за Срединную Англию.