«Если бы у Фредди Меркьюри и Кейт Буш был ребенок, им был бы Иво»: интервью с артистом Иво Димчевым
Представьте себе, что инопланетянка, исполнившая арию в «Пятом элементе», записала поп-альбом — кто-то ставит эту пластинку, включает граммофон и уходит слушать ее в соседнюю комнату. Приблизительно так звучит музыка болгарского артиста Иво Димчева. Творчество Димчева находится где-то на перекрестке поп-музыки и перформанс-арта, и определять жанр, в котором он работает, бесполезно: в его треках можно услышать стилистические приемы в лучших традициях экспериментальных поп-артистов вроде Тори Эймос или Аланис Мориссетт в сочетании с вокальными изысками оперного плана, а иногда проскакивают и балканские мотивы.
В прошлом Димчев преимущественно выступал хореографом и солистом своих перформансов — импровизационных интерактивных шоу. В одном, Facebook (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) Theatre, вдохновленном движением Венского акционизма, публика в реальном времени совместно пишет сценарий представления в комментариях на стене страницы Иво в фейсбуке (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации), а Иво и еще два артиста его исполняют на сцене. Другое шоу, P project, строится вокруг слов, начинающихся на букву P (piano, pray, pussy, poetry, poppers...), и призывает публику активно участвовать, писать на сцене стихи, из которых Димчев там же делает песни; за участие публике платят.
Музыка была важным, но сопроводительным элементом его шоу, пока в 2016 году Иво первый раз не выступил исключительно в роли певца, собрав песни, написанные им на протяжении всей карьеры. А уже в 2018 году он выпустил свой первый студийный альбом Sculptures и начал гастролировать с сольной концертной программой. В преддверии его первых выступлений в России, которые состоятся 27 июня в Москве и 30 июня в Санкт-Петербурге, Правила жизни поговорил с артистом о его творчестве.
Как вы оказались на сцене и когда музыка стала частью вашего творчества?
Музыка всегда была большой частью того, что я делаю на сцене. Я учился в экспериментальной театральной школе в Болгарии с 13 до 18 лет, и чего только мы там не делали: играли, танцевали, пели. У меня всегда хорошо получалось с музыкой, и поэтому, даже когда я стал специализироваться на физическом театре и хореографии, мой голос оставался частью моего творчества. Тем не менее это всегда было каким-то украшательством, всерьез я пение никогда не воспринимал. Я начинал писать песни как циничные отсылки к поп-культуре, ну и, наверное, они разбавляли претенциозность моей работы.
Но зрители и друзья все чаще стали мне говорить, что им нравится моя музыка и что они бы слушали ее вне моих шоу. Поэтому в 2016-м я решил составить концертную программу из шестнадцати песен, которые я написал за годы работы. Именно тогда я обнаружил, что умею красиво петь. (Смеется.) Я знал, что у меня хорошо получается издавать всякие странные звуки и петь изощренными, нестандартными способами — так я обычно исполнял песни во время своих перформансов, потому что считал, что именно так должен петь современный художник. Но когда я понял, что я могу петь именно красиво и что мои песни приятно слушать, я стал их больше уважать. Все, что у меня осталось, — простые слова и простая мелодия, и теперь мне надо было их беречь и защищать, а для этого петь их стоило точно и осторожно. Раньше во время выступлений я импровизировал, а с нынешней программой я нахожу себя сторожем этих маленьких музыкальных структур. Моя главная задача — доставить их публике в целости и сохранности, чтобы она как можно больше из музыки извлекла.
Что вас вдохновляет?
Сам процесс работы — мой самый большой источник вдохновения. Я обожаю сцену, обожаю искусство. Я всегда думаю о сцене, о своих взаимоотношениях с публикой. На сцене я себя чувствую способным созидать и делиться тем, что создал. Мне нравится удивлять себя, работать в разных режимах — когда мне надоедает театрально- и текстоцентричная работа, я переключаюсь на что-то более музыкальное или танцевальное. Иногда я просто ищу радикально новый формат. Так я придумал свой Facebook (Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации) Theatre или селфи-концерт.
Вот, например с селфи-концертом: там я пою, только когда зрители делают со мной селфи, а когда они перестают — я тоже перестаю петь. Это низвергает установленные взаимоотношения между артистом и его зрителем, которые обычно находятся в раздельных пространствах. А селфи перестает быть чем-то дешевым и эгоистичным и превращается в совместную хореографию. И каждый, кто ко мне подходит на этих концертах, привносит что-то свое; драматургия моих песен становится более комплексным действом в зависимости от того, с кем я обнимаюсь и фотографируюсь. Но сейчас я сосредоточен на своей музыке и хочу совершенствоваться в этом.
Теперь, когда вы отделили музыку от перформанса, как изменилось ваше отношение к вашим песням?
Как я уже говорил, каждая песня, ее мелодия, ее слова, стала для меня святыней, потому что в этом контексте это все, что у меня есть. Раньше это был какой-то кусок музыки с каким-то текстом, и я это просто кидал куда-нибудь, неважно куда. Но теперь я рассматриваю каждую маленькую деталь, каждый вздох, каждый слог как что-то способное раскрыть целое измерение; каждая песня — как небольшое путешествие. Но иногда мне не хватает хореографической составляющей, которая всегда была важной частью моей музыки. Мне кажется, я так и развил свои певческие способности, потому что когда я двигался, мое тело помогало мне петь. Я всегда подходил к своему голосу через все свое тело. Когда у меня есть какая-то хореография и я прыгаю по сцене, мне значительно комфортнее, и это проще, чем просто стоять перед микрофоном. Но теперь это более сконцентрированное действо, позволяющее сосредоточиться на деталях. Да и людям вроде бы нравится. Но я, как человек, привыкший к свободе передвижения на сцене, начинаю себя чувствовать скованно — если слишком много так выступать, я начинаю сходить с ума. Мне нужно это состояние разбивать и делать что-то более странное и концептуальное. Раньше я уезжал на гастроли с двенадцатью разных шоу и знал, что мне никогда не станет скучно. А теперь у меня вот эта одна программа и я понимаю, что свободу находить нужно внутри себя.
В каком контексте, на ваш взгляд, ваша музыка воспринимается лучше всего?
Пространство не принципиально — музыка сама его создает. Мне нравится, когда зрителям комфортно, когда они могут расслабиться и наблюдать то абстрактное, сокровенное пространство, которое создает музыка для них. Я привык выступать в театре, где ничто не мешает восприятию, и, пожалуй, театр по-прежнему остается лучшим местом для моих выступлений. Может, когда-нибудь, если я буду делать что-то более похожее на поп-музыку, я найду и другие пространства, но мне все-равно кажется, что музыка становится чем-то более особенным в камерной, интимной обстановке. Я бывал на фестивалях с тысячами людей, и там музыка уже не главное.
В 2018 году вы участвовали в X Factor (телевизионное шоу талантов. — Правила жизни). Это была честная попытка перейти в мейнстрим или, скорее, некий перформанс?
Ну, они меня позвали. Сам бы я никогда и не подумал бы участвовать в X Factor или каких-либо других реалити-шоу, потому что возраст уже не тот — такое обычно для поп-певцов-подростков, — да и вообще. Но они ко мне обратились, и я подумал, что это могло бы стать хорошей возможностью раскрутиться. Я им поставил условие, что буду участвовать, если смогу исполнить собственные песни; я никогда не пел в караоке и не собирался начинать. Они [X Factor], конечно, практически караоке-шоу, но они согласились, и мне удалось дважды там выступить.
Я никогда не делал ничего в таком формате, и это был очень необычный опыт. К сожалению, все, что там происходит, — манипуляция. И зрители дома видят далеко не все, что происходит, — за кадром осталось много приятного, сказанного мне Саймоном Кауэллом и Робби Уильямсом. Как один, так и другой был воодушевлен моим выступлением. Но все же я приобрел много новых поклонников, нашедших меня через это шоу, — до сих пор мне пишут, что открыли меня благодаря шоу, так что в целом все сработало отлично.
Почему ваш образ — именно такой?
В начале своей сценической карьеры я верил в то, что перформативное тело не должно иметь гендера: оно пустое, способное трансформироваться во что угодно, и было бы нечестно ограничивать его такими рамками. Оно может быть анималистичным, мужским, женским, чудовищным, ангельским — оно должно быть сосудом, который наполняют смыслом. Но с годами мне стало казаться, что надо все-таки как-то его ограничивать, и я стал отталкиваться от идеи маскулинности. Я не хотел, чтобы людей отвлекала моя женственность, потому что многих это заведомо отторгает и поэтому создает барьер между слушателем и музыкой. Во всяком случае таков мой опыт. Но иногда мне просто все надоедает и мне хочется чего-то фантастического, странного, скорее женского. Поэтому сегодня я просто человек настроения в этом плане, и для меня самое главное, чтобы я нравился себе сам. Мне нравятся татуировки на моих руках, это такой своеобразный трайбал. Раньше я их рисовал для каждого выступления, но недавно я их по-настоящему набил. В Лос-Анджелесе. На всем остальном теле я продолжаю рисовать татуировки для выступлений, мне нравится, что я могу в любой момент от них отказаться.
Что для вас маскулинность и что — мужественность?
Ну, есть общепринятые обозначения мужественности. Циничность, физическая сила, агрессия — все, на мой взгляд, относится к «мужскому». И это очень красиво, если используется не для зла, не в жестоких целях. Как исполнителю мне нравится присваивать эти качества своему телу, и я думаю, что обладаю равным количеством мужественности и женственности. Я могу быть жестким и агрессивным в том, как я двигаюсь, и, кажется, в этом есть мощь. Но теперь мне уже за сорок, и меня тянет к более приглушенному, нежному языку тела. На самом деле нужно сказать, что моим самым агрессивным проектам я давал женские названия — мне очень нравится образ властной, жестокой героини, даже не знаю почему. Наверное, мне просто не нравится, когда все лежит в одной плоскости. Если я одеваюсь «по-мужски», то я буду более сдержан в том, как я двигаюсь, и наоборот. Для меня это всегда было такой игрой. Даже когда я был ребенком, я не мог свыкнуться с однозначностью гендера, мне всегда было сложно решить: мальчик я или девочка? Ну, я знал, что я мальчик, но это казалось чем-то очень плоским, поэтому, наверное, я научился совмещать в себе две эти полярности. И я рад, что, даже несмотря на буллинг, которому я из-за этого был подвержен, я этого не потерял и это стало частью моей творческой практики.
В текстах ваших песен повторяется мотив катарсиса. Вот, например, в песне I-Cure вы поете про «карточку исцеления», на которую вы нажимаете [I’m pressing my i-Cure card]. Что вы в это вкладываете и от чего хотите исцелиться?
Эта песня была частью целого перформанса, который был построен вокруг понятий здоровья и позитивного мышления. Тогда я проходил через сложный период в своей жизни, и у меня, как ВИЧ-положительного человека, были большие проблемы со здоровьем. В 2012 году я столкнулся с тем, что моя печень плохо справляется с побочным действием лекарств, — это вогнало меня в депрессию. Тогда я стал думать о том, что такое ухаживать за собой, лечиться, и мне очень захотелось сделать об этом проект. Я хотел совместить два своих главных интереса: сцену и попытки остаться в живых. В ходе работы я понял, насколько ограничено наше понимание здоровья и оптимизма: чем больше мы прилагаем усилий в стремлении быть здоровым, тем более негативно начинаем жить, пытаясь выдавить из себя позитив. Мне показалось, что то, как мы себе представляем здоровье, — странно, фальшиво и дискриминационно, вроде «вот это полезно, а вот это, это и это — нет!». И мы сразу вешаем ярлык , особо не разбираясь. Жизнь не черно-белая, но вот кто-то решил за нас, что нужно покупать, чтобы быть здоровым, а к чему близко подходить нельзя. Эта песня ознаменовала поворотный момент для меня, когда я иначе стал видеть многое в своей жизни. Я понял, что здоровый человек — это тот, кто способен любить жизнь несмотря ни на что. Интересно, что теперь это моя самая узнаваемая песня.
О чем вы особенно часто думаете сейчас?
О свободе. Раньше я сосредотачивался на своей работе и не позволял себе наслаждаться жизнью. После перформанса I-Cure многое изменилось — я перестал так серьезно воспринимать свою деятельность, стал легче, менее претенциозным и привередливым. Теперь я доверяюсь обстоятельствам больше, чем пытаюсь их контролировать. Иногда глубокое увлечение своим делом может стать тюрьмой, построенной собственными руками, поэтому нужно быть очень осторожным.
Ваше творчество во многом опирается на ваши отношения с публикой. Как вы видите отношения между художником и зрителем в целом?
Они имеют огромное значение. Мне кажется, я очень уважительно отношусь к зрителям — я хочу, чтобы они для себя что-то вынесли из выступления, и я хочу, чтобы они не уходили из зала, пока идет перформанс. Очень просто провоцировать свою аудиторию, заставить людей уйти — и считать себя радикальным художником, который должен вызывать дискомфорт и отвращение. Я считаю, что под вопрос устоявшиеся убеждения ставить, безусловно, нужно, но нельзя это делать конфликтно.
Теперь, когда я пою, мне наплевать на современное искусство, я больше думаю о сердце и душе человека. В своих песнях я говорю о вещах, которые никогда не обсуждаю даже с ближайшими друзьями, — о любви, о ком-то, по кому я скучаю. Мне это кажется очень слабой частью меня, с которой мне сложно смириться. Мне сложно сказать «я люблю тебя» — что это вообще значит? Оно все настолько абстрактно, и я не верю, будто это может быть чем-то настоящим. Иногда мне кажется, что любовь — это просто эмоциональная зависимость, а в таком я участвовать не хочу. Но в песнях я позволяю себе эту слабость, позволяю себе любить и быть открытым и хочу, чтобы публика себе позволила то же, чтобы мы находились в том пространстве, в котором мы все себя чувствуем потерянными. Если тебе кто-то нужен или если он тебя ранил — это не решить сознательностью и логикой. Это можно организовать, поместить в структуру, которая поможет тебе понять эти чувства, но они всегда останутся с тобой.
В большинстве моих песен я просто пытаюсь создать красоту из этой боли. Каждая песня становится чем-то целительным для меня, и, думаю, это так же действует на слушателя.
Вы впервые выступаете в России с сольным концертом — какие у вас ожидания от русской публики?
У меня уже было небольшое выступление в Москве в рамках одного воркшопа, два года назад. Там было всего 30–40 человек, и это было удивительным опытом, потому что я впервые видел публику, которая вместе со мной пела мои песни. Я очень хотел вернуться. А теперь билеты на концерт в Москве почти распроданы, и я с нетерпением жду встречи с моими московскими слушателями.