Виды на будущее

Москва гудела, полыхала и норовила взорваться. В 11 часов 50 минут 7 декабря 1905 года к воротам фабрики Эйнема на Берсеневской набережной подошла с красным флагом группа революционных рабочих с механического завода Листа. Листовцы уже давно бастовали и даже тайком изготавливали в мастерских оружие. Своих товарищей они призвали прекратить работу и присоединиться к всеобщей политической забастовке.

Но директор фабрики Оскар Гейс, не дожидаясь реакции, сам призвал своих кондитеров закончить рабочий день пораньше: «Кончайте работу, а то машины могут поломать». Забастовка была предотвращена, да эйнемовские кондитеры и сами не горели желанием революционировать. Условия труда на фабрике были настолько комфортными, что многие из бастовавших в те дни московских рабочих требовали не свержения самодержавия, а просто хотя бы «чтоб было как у Эйнема».

Теодор Эйнем, основавший фабрику, которая впоследствии получит имя «Красный Октябрь», не оставил наследников, но его имя все еще находили на каждой конфете, выпущенной на фабрике через реку от Кремля. Бизнес, построенный Эйнемом, и после его смерти оставался образцовым во всех отношениях — коммерческом, социальном, эстетическом. Этнические немцы Эйнем и Гейс планировали в России жить долго.

Результатом их чаяний (да и футурологической моды тех лет) стал набор открыток «Москва через 200 лет», которые увидели свет в 1914 году — за несколько месяцев до того, как мир вначале вздрогнул, а потом перевернулся вверх тормашками.

Я держу в руках эти открытки, купленные уже не за николаевский рубль, а «переводом с карты на карту». Из Москвы, всеми силами пытающейся хотя бы внешне перекраситься в современный город, я наблюдаю мнимое будущее Москвы до поворота в «настоящий двадцатый век».

Вот Лубянская площадь, по ней следует, как сказано в описании, «стройный отряд доблестного русского войска, сохранившего свою форму еще с наших времен». Такие шествия теперь будут называться репетициями парада и станут вносить в московскую жизнь некоторый трепет. Зато «из-под мостовой площади вылетают длинные вагоны Московского метрополитена, о котором при нас в 1914 году только говорили» — здесь все сбылось. Даже один из домов страхового общества «Россия» стоит на месте (Росстрах не сменил названия на Госужас, несмотря на то, что теперь это ФСБ), а здание слева по-прежнему очень похоже на советский «Детский мир», который появится только в 1957-м.

На другой открытке художник прочит многая лета ресторану «Яръ» на Петербургском шоссе, а сама Ленинградка залита зеркальным льдом, и по ней мчат туда-сюда аэросани. Это, конечно, прекрасные мечты, а вот «тут же на маленьких аэросалазках шмыгают традиционные сбитенщики и продавцы горячих аэросаек» — чем не курьеры, доставляющие пиццу?

Монорельс над Москворецким мостом? И он состоялся, правда, в Останкино и теперь, кажется, вышел из доверия, как и лелеявший его московский мэр.

Картинки безымянного художника, нанятого менеджерами дореволюционной фабрики Эйнема, до боли похожи на 3D-модели программы «Моя улица» или на визуализацию девелоперского рая где-нибудь «в уголке старой Москвы» или «всего в десяти километрах от МКАД».

Позволю себе придумать собственную открытку той же серии, пусть на ней изображается Беляево. Пусть останутся панельные дома, но станут небоскребами и разветвятся щупальцами. Пусть из окон облаками-статусами выпархивают ответы на вопрос «Ты спишь?». Пусть на тех панельках растут купола, и над ними одновременно — крест, красная звезда и венчающий все двуглавый орел. Пусть троллейбус искусственно-интеллектуально огибает пешеходные зоны с лавочкамии пластиковыми деревьями. Пусть летят в небе два дирижабля — один «Почта России», а другой — ОМОН (им сверху видно все, ты так и знай).

Наконец, пусть стоит огромный памятник Дмитрию Пригову, главному московско-беляевскому патриоту, но под стеклянным куполом, все ж Беляево.

Самое смешное на тех, эйнемовских, открытках — это разросшийся дворец универмага «Мюр и Мерилиз» на Театральной площади. Нет, тот ЦУМ остался ЦУМом, а позднейшие пристройки к нему вполне соразмерны старому неоготическому зданию архитектора Клейна. Но как же беззаботные люди из 1914-го предвидели квадратные сооружения, в которых будут продаваться, как бы там написали, готовые платья самых разных модных домов. И вырастут эти сооружения много больше самого большого Большого театра.

Самое трагичное — развеселая картинка гуляний напротив Петровского путевого дворца: в 1918 году, всего через четыре года, в Петровском парке московская ЧК провела публичный показательный расстрел восьмидесяти чиновников бывшей России.

Однако же видеть в конфетных фантиках и почтовых открытках 1914 года дьявольскую беспечность и преступную наивность — и высокомерно, и жестоко, и глупо. Интереснее — попытаться узнать тогдашние представления об идеальной Москве в Москве нынешней. Или не узнать.